Новости

   Источники

   Исследования

   О проекте

   Ссылки

   @ Почта

• Сибирский плавильный котёл: социально-демографические процессы в Северной Азии XVI - начала ХХ века.

   Сравнивая "русское движение на восток" и "движение англосаксов на запад по американскому континенту", Г.В. Вернадский отмечал, что, "оба эти движения начались примерно в одно время. Поход Ермака произошел почти синхронно с первым поселением американцев на острове Роанак… Однако русское распространение в Сибири было более быстрым, чем американское продвижение к Тихому океану"  [1].
   Важно также, что оно не сопровождалось, за редкими исключениями, резким противостоянием пришлого русского и аборигенных этносов. В Сибири фактически отсутствовал обычный при освоении Нового Света такой этнокультурный феномен, как фронтир. Об этом свидетельствуют даже те исследователи сибирской истории, которые акцентировали в своих трудах военный характер присоединения Сибири. П.Н. Буцинский констатировал "полнейшее общение между завоевателями и покоренными", отсутствие вражды и полное житейское сближение русских и туземцев  [2]; А.П. Щапов, П.М. Головачев, С.В. Бахрушин фиксировали заметное влияние аборигенов на культуру русских сибиряков и обыденность "русско-туземных браков"  [3]. В.А. Александров признавал, что переселенцы в короткие сроки стали органической частью всего сибирского населения  [4].
   Такого взаимотерпимого в целом состояния разнородного сибирского общества не могли сколько-нибудь серьезно изменить даже целенаправленные попытки церкви, особенно после приезда в Тобольск митрополита Киприана, конфессионально противопоставить русских аборигенам или обособить, в качестве истинно русских, старожильческие группы населения всем остальным - русским и нерусским. Церковь пробовала для достижения своих целей использовать и даже культивировать недавнюю традицию Сибирского летописания (особенно Есиповскую летопись), но и тут не встретила понимания со стороны сибиряков  [5]. Столь же безуспешным оказалось намерение канонизировать Ермака Тимофеевича как борца против "басурман". Более того: конкретные события похода Ермака и взятия Кашлыка вскоре выпали из памяти широкого сибирского населения  [6] или обросли массой мифологических подробностей причем, не столько среди русских, сколько среди аборигенов  [7].
   Перечисленные причины и обстоятельства не позволили в XVII в. сформулировать идеологическую программу "Сибирского Взятия" и покорения туземцев  [8]. Государственная точка зрения на присоединение Сибири и в тот период, и значительно позднее совпадала, по существу, с общенародной, а государственная аборигенная политика была столь же расплывчатой и неопределенной, сколь аморфным оставался государствообразующий этнос.
   Такое положение вещей становится понятным и разумно объяснимым, если допустить, что первые московские цари, внешне этого особенно не афишируя, на деле ощущали себя правопреемниками монгольских ханов. Уже во время последнего наступления на Казань и Астрахань Иван IV именовал их своей вотчиной. В связи с этим население Сибири рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина), а предприятия Москвы по отношению к Кучуму и его Сибирскому ханству являлись ничем иным, как стремлением вернуть захваченное узурпатором достояние, примерно наказавши "воровского царя-изменника". Тут как нельзя кстати случилась строгановская инициатива и успешный поход вольницы Ермака, которые хитроумный Иоанн Васильевич использовал, приглядевшись, в нужный момент и в полной мере для государственных нужд и своих намерений по установлению "правильного миропорядка". Из исследователей истории России и Сибири о взаимосвязи Золотой Орды и Московской Руси прямо писал американец Р. Пайпс: признание царем Казани, Астрахани, Сибири неотъемлемыми вотчинами Москвы "могло означать лишь одно - он смотрел на себя как на наследника Золотой Орды"  [9].
   Этот вывод созвучен тезису Г.В. Вернадского, который отмечал, что "с основанием в 1452 году вассального татарского княжества в Касимове, Москва продемонстрировала, что она принимает на себя роль наследника Золотой Орды  [10].
   Из восприятия обитателей Сибири как подданных Москвы по предназначению, проистекает государственный патернализм, "государева забота о них". Собственно, якобы "отпавших" сибирских аборигенов надлежало всего лишь "подвести под высокую руку государеву", т.е. ввести в податную и социальную структуру государства - объясачить, как это было заведено у "наследодателей", владык монголо-татарских держав. Поскольку все народы Сибири (присоединенные и неприсоединенные) заведомо "подданные" - с ними следует обходиться "ласково, а не неволею и не жесточью". Воевать дозволялось только с "изменниками", которые "учнут ослушатися и государева ясаку не учнут платить, ... поиск над ними чинити и промышляти и битце с ними"  [11]. Русские служебные документы пронизаны непререкаемой установкой: "изменниками", "непослушниками" называются не только уклоняющиеся от подати, но и новые, еще не объясаченные волости. "Послали казаки в те захребетные (загорные - Л.Ш.) волости двух-трех козляшских ясашных людей, чтоб... под руку государеву привести и ясак взять", но "волости мундусские да тотошские да кезегелецкие" отказались, и тогда казаки "тех государевых непослушников мундусских и тотошских и кезегелецких людей многих в бою побили"  [12].
   Таким образом, в государственном понимании покорение Сибири сводилось к "возвращению" ее в подданство московскому государю; прежде всего, к механическому, желательно поголовному, объясачиванию коренного населения. При этом бегство ясачных, уклонение от выплаты подати и разного рода "налоговые лукавства" не воспринимались как нечто необычное в их поведении. Социально-психологический климат той эпохи во взаимоотношениях власти и населения был тонко подмечен еще С.М. Соловьевым: "Гоньба за человеком, за рабочею силою производится в обширных размерах по всему Московскому государству: гоньба за горожанами, которые бегут от тягла всюду, куда только можно, ... гоньба за крестьянами, которые от тяжких податей бредут розно, толпами идут за Камень; помещики гоняются за своими крестьянами, которые бегут..."  [13]. Добавим сюда и гоньбу государства за ясачными - основным поставщиком казны; погоню, логично и органично вписывающуюся в общеисторическую канву России XVI-XVII вв.
   Вместе с тем, евразийское наследие выражалось не только в ментальных установках московских царей или в общем духе московской государственности, но и в наличии конкретных государственных интересов, потребностей, устремлений.
   Общеизвестно, что внешние политические формы вхождения сибирского населения в состав Московского царства ограничивались "приведением под высокую руку государеву" и принесением клятвы верности (шертованием), что закреплялось, как правило, взятием в русские города и остроги родственников местной правящей верхушки в качестве заложников-аманатов. Экономическая же основа включения сибирских аборигенов в структуру Московского царства - несение тягла, т.е. выплата ясака. Словом, Москва обозначила в Сибири - причем одновременно и немедленно - три основных показателя своей государственности, три краеугольных камня своей социально-административной и аборигенной политики: присяга-шерть, аманатство, ясак. Но, во-первых, эти формы государственной зависимости были издревле известны во всей Центральной Азии и функционировали в дорусской Сибири. Во-вторых, в самой российской государственности они появились отнюдь не без воздействия Золотой Орды или, во всяком случае, по ее примеру, обретя в Московском царстве законченный, самодовлеющий вид. В самом деле: переписи населения; сбор дани руками баскаков, а чаще - местных князей; сохранение монголами статуса правящих князей при условии принесения ими присяги на верность и получения взамен ярлыка - права на княжение; долговременные обязательные пребывания князей или их родичей в Сарае, в Каракоруме, а то и просто "в затворе у баскака", т.е. то же аманатство и т.д., - все это общеизвестные явления ранней стадии российской государственности.
   Уместно вспомнить здесь о евразийском начале в русском этносе (в виде тюркских и угро-финских субстратов) и о евразийском политическом наследии Московского царства. Поэтому с административно-политической и фискальной точки зрения последнее ничего нового, неожиданного предложить сибирским аборигенам не могло. Те столетиями вполне комфортно жили в подобных государственно-податных системах - во всяком случае, в Южной Сибири. Именно привычностью предлагаемого социального статуса и форм зависимости объясняется та относительная легкость, с которой происходило присоединение Сибири.
   К тому же, и в Золотой Орде, и в позднейших монгольских ханствах Халхи или Джунгарии, и в кыргызских княжествах, и в телеутских улусах главным в государственной политике, особенно в пору становления государственности, было не столько завоевание земель, сколько умножение числа данников-албату. То же в Московии: основное государственное стремление и в XVII в., и ранее - усиленный поиск все новых тягловых людей, вообще расширение до максимума контингента "обязанных". Энергичный, массовый "поиск людей", которых можно было - а главное, было необходимо - "привязать" к государству какой-либо повинностью или обязанностью, проводился по всему Московскому царству, где интенсивно формировалась сословная структура.
   "Гоньба за людьми" имела конечной целью их приписку к определенному виду государственных повинностей в рамках конкретной социально-податной единицы. Но отправной точкой для создания таких социально-экономических мини-общностей, непременным условием их бесперебойного функционирования являлось само по себе наличие тяглового населения, которое в условиях Сибири оказалось гораздо более подвижным, чем где бы то ни было, и весьма слабо связанным с определенным, жестко оконтуренным земельным пространством. Тут очень пригодилась давно воспринятая московской властью центрально-азиатская традиция государственного устройства через улус. Под этим термином и в Золотой Орде, и в русском государстве XVI-XVII вв. подразумевалась не столько территория как таковая, сколько "владение; народ, данный в феодальное держание"  [14].
   В Сибири московская администрация именно так и воспринимала различные социально-хозяйственные, этнические, семейные и даже территориальные человеческие общности, качественно не различая их, и, как правило, употребляла по отношению к ним всем русскую смысловую кальку "волость", даже фонетически созвучную слову "улус" и означающую "власть, владение". Ментальная посылка очевидна: властвуют над людьми; на Земле живут, плодятся, к ней прилагают труды, чтобы Мать-Земля (тюрко-монгольское Йер-Суу) не забывала о жизнеобеспечении своих детей. Иными словами, русское понятие "волость" как и монголо-тюркский аналог "улус" не столько обозначало земли, территории, сколько несло в себе первичный смысл: зависимое, подвластное население. Так, допетровская Русь в соответствие с ордынской традицией, подразделялась на множество десятков, сотен, тысяч и "тем" (от тьма - десять тысяч), т.е. "сформировалось такое административное устройство, в основе которого лежали не размеры территории, а численность подданных - прежде всего, трудоспособных (и боеспособных) мужчин - "ревизских душ" в Российской империи  [15].
   Общий евразийский принцип административного устройства как русского, так и аборигенных обществ способствовал не только быстроте установления податного статуса местного населения, но и сохранению уже существовавших административно-фискальных образований. К тому же целью русской восточной экспансии не являлось умножение земель, механическое расширение территории царства. Тем более что закрепить за собою новообретенные владения, поставивши в каждом значимом участке по крепости с гарнизоном, в обширнейшей стране при весьма малом количестве служилых людей (вообще русских) было физически невозможно. Более того: в русской этнической психологии прочно укоренился архаический постулат - земля Божья, следовательно, ничья, и претендовать на властвование над нею не вправе даже царь; он лишь "поставлен держати Землю" от Бога (потому и держава). Представление же о земле как о "Божьей" сохранялось в русской, особенно старообрядческой, среде вплоть до начала ХХ в. В 1908 г. старообрядцы Уймонской управы в Горном Алтае отказывались платить поземельную оброчную подать, при которой объектом обложения являлась земля, на том основании, что "по их религиозным убеждениям платить за землю "грешно"  [16]. Эта ментальная (опять-таки евразийская) установка дополнительно способствовала энергичной реализации главного государственного интереса Москвы в Сибири: подвести под ясачный сбор максимальное количество сибирских туземцев, т.е. прикрепить их к специфическому типу государственного натурального тягла - где бы те ни обитали и куда бы ни передвигались.
   Стоило исчезнуть ясачному населению (переселиться, спрятаться в горах или в тайге, вымереть от эпидемии) - автоматически исчезала и волость, как в документах, так и в реальности. Так, в Подгородной волости Верхотурского уезда в 1629 г. насчитывалось 16 ясачных душ, в 1681 г. - 9, а в материалах переписи уезда, проведенной во второй четверти ХVIII в., название волости не фигурирует вовсе  [17]. То же прослеживается и в Южной Сибири. Редко упоминаемые, но зафиксированные на начало XVII в. Кымская (Кимская), Горная Чонская, Соксунская волости впоследствии совершенно исчезают из окладных книг, и идентифицировать их с какими-либо этническими группами, или точно их локализовать пока не удается. Подвижность - природное свойство людей и их групп, но за этим естественным людским качеством следует фиксируемая во множестве русских деловых бумаг XVII в. "подвижность" волостей или даже "землиц", как обычно обозначались крупные местные этнополитические образования. Примеры говорят сами за себя: "Ачинские волости ясачные люди неведомо куда побежали"; "а та Мелецкая земля пришла к киргизам"; "Басагарские и Васюганская волости подошли к киргизам ближе"; "волости живут позади киргиз"  [18] и т.п. Заинтересованные в данниках власти внимательно следили за сохранностью волостей. Поэтому стоило только какой-либо из них быть записанной в окладных книгах, как, куда бы она ни "уходила" и сколько бы в ней ни оставалось ясачных (а иногда в целой волости значилось лишь 2-3 человека), ее название сохранялось. Отсюда устойчивость сибирских волостей на протяжении всего XVII в.
   Таким образом, сибирские материалы показывают механизм "прикрепления" людей: сначала к определенному виду тягла какой-либо группы населения, а со временем - и к территории. По сути, государственная политика в Сибири являлась продолжением общероссийской в смысле структурирования российского общества. Как раз потому в документах XVII в. в первую очередь фиксируется социально-податной статус сибирского населения, а не его культурные, хозяйственные или этнические особенности. Последние, как сказано, администрации, да и государству, в целом были неинтересны, незначимы. Кстати, еще именно из-за этого в документах нет оценочных или пренебрежительных суждений относительно туземцев Сибири. Для Московского царства, вообще для русского этноса с их "евразийским наследием", не были важны этнокультурное своеобразие, непохожесть сибирских аборигенов, их антропологические особенности. Сделавшись ясачными и заступив свое место в структуре общества и государства, они становились органической частью российского населения. Иначе говоря, одним из проявлений евразийского начала российской государственности можно считать подмену этнической принадлежности социально-податной, что само по себе автоматически обеспечивало известную межнациональную толерантность в Сибири. Следствием всего сказанного явилось невыделение коренных сибирских народов "из всего мира". Они воспринимались как его неотъемлемая частица. На практике такое восприятие Земли Людей и Людей Земли очень наглядно проявилось в Томском бунте 1648-1649 гг., что удачно подметил Н.Н. Покровский. "Всесословная община, восставшая против насилий воеводской власти... состояла из служилого, посадского и крестьянского миров, которые быстро смогли привлечь на свою сторону... организации аборигенного общества, - пишет он, - поэтому слова документа (челобитной - Л.Ш.) о том, что томичи отстранили воеводу от власти "всем городом", "всем миром" вполне соответствовали реальности"  [19]. Совокупно, все сочиненные для Москвы челобитные, в том числе три - от ясачных, призваны были отразить общесословное "мирское" мнение всего города с уездом, реально существовавшее единство разных сословных слоев в их столкновении с администрацией  [20]. В более широком смысле это лишний раз подтверждает наличие уже в середине XVII в. объективных общесословных интересов сибирских жителей без подразделения их на русских и нерусских.
   Еще раньше, в 1637 г., казаки А. Губа и И. Володимирец привезли в Сибирский приказ челобитные от всего "томского мира", а том числе и от ясачных, на воеводу князя И. Ромодановского  [21]. При этом психологическая направленность жалоб и от служилых, и от посадских, и от пашенных крестьян, и от ясачных идентична: все они равно надеются на высшую царскую справедливость как альтернативу самоуправству и злоупотреблениям воевод. Важно, что все русские сословия не только совместно действуют, но даже думают одинаково. Еще важнее для нас то, что они не вычленяют из своего "мира" аборигенов, что за совсем недолгое время русского освоения Сибири и пришельцы, и автохтоны сделались "неразъемными половинами сибирского мира". Словом, благодаря "евразийским чертам" средневековой российской государственности и "открытому" состоянию русского этноса (и большинства сибирских этносов - тоже) в отношении аборигенов изоляционистская политика, отграничивающая их от остальной массы населения, не проводилась. Ментально-правовая же подмена этнической принадлежности сословно-податной привязкой неизбежно ускорила их инкорпорацию в общероссийский общественный организм, способствуя быстрому продвижению русских по Северной Азии.
   Следует также подчеркнуть, что аборигенное население спокойно относилось к своему податному статусу и не отказывало в выплате ясака русским властям. Оно быстро вписывалось в систему податных отношений уже Московского царства, принципиально не отличавшейся от привычных, традиционных для Южной Сибири отношений господства-подчинения, евразийских в своих истоках. К тому же система данничества по сильной здесь центрально-азиатской традиции имела облик архаического дарообмена, как и в раннем средневековье: сданный алман (ясак) должен был восполняться подарками со стороны "держателя". Церемониальная демонстрация и кодификация отношений зависимости через систему "дар-отдарок" - одна из древних и сверхустойчивых традиций социально-экономической жизни Восточной и Центральной Азии, впервые документально зафиксированная в Китае династии Чжоу (рубеж II-I тыс. до н.э.). С той поры публичная выплата дани как показатель своего подданства в обмен на получение подарков от сюзерена за столетия широко и прочно внедрилась в государственную практику всех без исключения потестарных объединений от державы хунну до Золотой Орды. Не избежали этого, разумеется, ни Джунгария, ни царство Алтын-ханов, ни княжества кыргызов и телеутов, ни даже Московия.
   Подчеркнем, что публичное принесение даров (дани, алмана) и получение подарков, иногда по ценности и объему превышающих алман, приняло форму сложного ритуала. Оно, в частности, сопровождалось общим пиршеством, множеством сакральных благопожеланий и т.д. Публично-ритуальный характер признания зависимости данной группы населения, в глазах данников вполне компенсировал потери, когда стоимость "отдарков" оказывалась далеко не равной сданному алману, т.к. ритуал утверждал и сакрализовал коллективно-вассальные отношения с государством-сюзереном  [22]. Так было у кыргызов, джунгар, телеутов с их кыштымами, то же продолжили с ними и русские, давно практиковавшие нечто подобное в сношениях с иноземцами. С самого начала доставка ясака в русский город или острог обязательно сопровождалась раздачей подарков - кафтанов, шуб, тканей, всего, кроме оружия, а также обильным массовым пиром. В "Наказе" царя Бориса Годунова томским воеводам не раз предписывается при встречах с князьками, лучшими людьми и простыми ясачными, а тем более при их шертовании и получении от них ясака "и самим быти и служилым людям велети быти в цветном платье", одаривая всех "предавшихся под руку государеву" обильно, устраивая коллективное угощение  [23]. Красивая, пестрая одежда, пышное пиршество, полуобрядовая обстановка несли в себе глубокую смысловую нагрузку, символизируя мощь и богатство устроителей церемонии, а через них и Московского царства вообще. Становится понятным, почему среди "насилий" томских же воевод Ржевского и Бартенева жалобщики называли и то, что "кормили (они) иноземцев, которые приходят с ясаком, по одинакова на день, и от того де твоему царскому имени позорно и в ясачных людях смута"  [24]. Воеводы, видимо, экономили на царских угощениях, что обижало князьков. Но главное даже не "одинакое" кормление, а отсутствие настоящего пира само по себе, поскольку отказ от церемониала подвергал сомнению юридическую достоверность и законность ясачного сбора (а значит и овеществленных в нем вассальных отношений), рисуя сюзерена, т.е. Москву, как слабого и ненадежного защитника, которому и дань-то платить стыдно. Реминисценцией ритуала приведения в подданство в народной памяти является записанное мною в Северной Хакасии предание: "Когда казаки победили хакасов, они велели им и их детям собраться на горе Турачах, где устроили для них пир. Хакасы пить и есть не хотели, но казаки наставили на них из-за частокола ружья, и они пили и плакали"  [25].
   Итак, дорусские и русские владетели ясачных ждали от них дани и готовили возмещение. Но, в свою очередь, и данники, и их князья уверенно ожидали получения подарков. Так, кыргызский князь Талай обижался на казаков из-за неполучения обещанного ему казачьего зипуна. В 1697 г., когда из-за осады Красноярска врагами здешний воевода Дурново не смог устроить "казенное угощение" принесшим ясак качинцам, те подали на него челобитную за нарушение их законных прав  [26]. "Государево жалованье" вассалам выдавалось не только на местах, но и в Москве.
   Во всех материалах, сообщающих о посольствах в Москву или о приездах послов, князцов, ясачных в сибирские города, и остроги, обязательно упоминаются подарки и угощения. Таким образом, внешняя сторона вассальных отношений, имевшая сакрально-зрелищное и материальное выражение (дар-отдарок), была понятна всем, что и облегчало установление отношений подданства, подчинения между разнохарактерными общностями людей и способствовало почти автоматическому переводу населения в состав России - по крайней мере, в периоды, когда не было столкновений между прежним и новым государствами-сюзеренами.
   Таким образом, общее евразийское политическое наследие, сохранявшееся как в аборигенных обществах, так и в московской государственности способствовало быстрому налаживанию этнокультурных отношений в Южной Сибири и в целом благоприятно влияло на формирование межэтнической толерантности в сибирском обществе.

  [1]  Вернадский Г.В. Русская история. М., 2001. С. 129.
  [2]  Буцинский П.Н. Заселение Сибири и быт ее первых насельников. Харьков, 1889. С. 329.
  [3]  Щапов А.П. Историко-этнографическая организация русского народонаселения // Сочинения. СПб., 1906. Т. 2. С. 435-458; Бахрушин С.В. Очерки по истории Красноярского уезда в ХVII в. М., 1959. С.95-97.
  [4]  Александров В.А. Русское население Сибири XVII - начала XVIII вв. (Енисейский край). М., 1964. С. 9.
  [5]  Демин М.А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб. Барнаул, 1995. С. 130.
  [6]  Бахрушин С.В. Сибирские летописи // Научные труды. М., 1955. Т. З. Ч. 1. С. 18-20.
  [7]  Небольсин П. Покорение Сибири. СПб., 1849. С. 110-111; Бахрушин С.В. Сибирские летописи. С. 36-38.
  [8]  Демин М.А. Коренные народы Сибири… С. 92.
  [9]  Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 105.
  [10]  Вернадский Г.В. Русская история. С. 21.
  [11]  Пугачев А. Древнейший документ о нашем городе // Томск. Март-июнь. 1946. С. 140-141; ДАИ. 1846. Т. 2. С. 162.
  [12]  Миллер Г.Ф. История Сибири. М.-Л., 1941. Т. 2. С. 488.
  [13]  Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1962. Кн. VII. Т. 13. С. 43.
  [14]  Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. С. 118.
  [15]  Вернадский Г.В. Русская история. С. 74.
  [16]  ГАТО. Ф. 3. Оп. 45. Д. 696. Л. 518.
  [17]  Шунков В.И. Ясачные люди в Западной Сибири XVII в. // Советская Азия. 1930. № 5-6. С. 266; Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 264.
  [18]  Материалы по истории Хакасии XVII-XVIII вв. Абакан, 1995. С. 31; Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 264.
  [19]  Покровский Н.Н. Томск 1648-1649. Воеводская власть и земские миры. Новосибирск, 1989. С. 86.
  [20]  Там же. С. 95.
  [21]  Емельянов Н.Ф. Город Томск в феодальную эпоху. Томск, 1984. С. 208.
  [22]  Жуковская Н.Л. "Подарок-отдарок" и его место в системе социальных ценностей монголов // Mongolica. Сборник памяти академика Б.Я. Владимирцова. М., 1986. С. 165-166.
  [23]  Пугачев А. Древнейший документ о нашем городе. С. 139.
  [24]  Миллер Г.Ф. История Сибири. T. I. C. 418.
  [25]  Полевые материалы автора. Северная Хакасия. 1988-1993 гг.
  [26]  Бахрушин С.В. Очерки по истории Красноярского уезда... С. 56.