Новости

   Источники

   Исследования

   О проекте

   Ссылки

   @ Почта


   Введение
   Глава 1. Сибирь в системе внутренней и внешней политики России
   Глава 2. Фронтир и переселение (сибирский опыт)
   Глава 3. Освоение Сибири в контексте мирового опыта колонизации (на примере США)
   Глава 4. Особенности менталитета русского человека в Сибири
   Заключение
   Список сокращений

Глава 1. Сибирь в системе внутренней и внешней политики России.

   [1.1. Внешняя политика России и присоединение Сибири]
   Каждое историческое явление следует рассматривать в строгом контексте эпохи и времени. Конечно, при этом историк может и должен пользоваться современными методами и техническими средствами, но думать и даже выражаться он должен тем языком и теми понятиями, которые были "родными" для той эпохи, которую он изучает. Иначе может незаметно произойти подмена понятий и мы начнем модернизировать прошлое. Сейчас появляется масса исторических "исследований", где с помощью точных физико-математических методов "доказывается", что мы где-то потеряли как минимум одно тысячелетие в истории; пишутся и защищаются книги и диссертации о роли управленцев и менеджеров в истории России Х-XV вв. и т. д. и т. п. Все это очень занимательно, и серьезный исследователь все равно сможет найти побочный интересный результат, но дьяк XV в. так и останется дьяком и никогда не станет менеджером. Как говорят в народе, "каждый фрукт хорош в своем рассоле"! И в этом плане следует очень внимательно, соблюдая "этикет" того времени, посмотреть на приобретение Россией Сибири, чтобы убедиться в том, что оно не вписывается в наши сегодняшние представлении о завоевании, присоединении и прочем, о чем мы сегодня с высоты нашего века знаем о нашем прошлом. На эту тему написана уже не одна сотня книг и статей, и в пору писать книгу не о самой экспедиции Ермака, а о том, как ее история изучалась, какие фактические и идеологические трудности встречались, как собирались документы, как историки прочитали те или иные места древних манускриптов и документов, как к ним приходили те или иные догадки, как характер самого исследователя накладывался на результат его исканий.
   Одна из главных трудностей заключается в том, что источниковая база этого грандиозного мероприятия, последствия которого ощущаются столетиями и будут ощущаться не меньше, до невозможности скудна, легендарна и не достоверна, в том плане, что многое невозможно проверить сухими строками документа. В этом плане историкам испанской Конкисты или заведения английских колоний намного легче: сохранился отчет Ф. Дрейка о его путешествии к берегам Северной Америки, где с точностью до одной английской гинеи подсчитано, во сколько обошлась экспедиция. От первых поселенцев остались контракты, которые они подписывали и определяли, сколько они должны короне и торговой компании и т. д. От походов Ф. Писарро и Э. Кортеса и даже от Колумба сохранились отчеты и их обращения к испанскому королю, за счёт которых, опять же, можно составить более-менее точное впечатление от их предприятий. Конечно, и они могут быть неполны - редкий человек скажет всю правду без утайки властям, - но все же более-менее верная картина будет у нас перед глазами.
   В истории проблемы "приобретения" Сибири Россией, особенно для начального периода, все неясно: нет ни одной даты, которая бы не подлежала сомнению, и даже нередко задается вопрос - а был ли мальчик, т. е. Ермак?! Дело усложняется тем, что в России государство всегда бдительно следило за "копанием" историков в пластах тысячелетней истории из опаски, как бы они не обнаружили "крамолу", которая может повредить его мундиру, вроде прыщика на подбородке святого Владимира, крестителя Руси!
   Появление русских в Западной Сибири при некоторых общих моментах с появлением западноевропейцев в Америке все же принципиально отличается. Если Колумбы, Кортесы, Писарры и все прочие специально искали Индию-Америку и золотые сокровища, то московиты, если пользоваться западноевропейской терминологией, оказались в Сибири, втянутыми туда общим ходом событий, который был выше них. Общим местом в рассказе о походе русских в Сибирь являются сведения о плавании новгородца Гюраты в ХI в. в Мангазею. Этот сюжет взят из древнерусского летописания, и трудно сейчас определить - где правда, где вымысел. Некоторые наши писатели, свято верящие в подвиги древних новгородцев, готовы полностью доверять этому рассказу о плавании и о других небылицах как люди с песьими головами. Но дело не в этом: даже если такой поход и был в реальности, как и плавание Эрика Счастливого к берегам Америки, то к определенным последствиям он не привел - не отложился в истории и не повлиял на нее; и в этом плане можно сказать, что его не было. Москве до XV в. вообще было недосуг гадать, что там находится за Уралом.
   Текущие задачи московских князей, этих худородных выскочек Северо-Востока Руси, были проще и приземленнее: им требовалось выжить и победить в этой жестокой борьбе за великий владимирский престол, округлить свои владения и постараться по возможности избежать всяких крупных военных конфликтов, ибо было непонятно, на чью сторону встанет Великий царь, хан Золотой Орды. Москва даже с Литвой старалась наладить хорошие взаимоотношения, отдавая дочерей своих правителей замуж за литовских князей. Но положение резко меняется уже в правление Дмитрия Ивановича. Надежды, что Великое княжество Литовское пойдет на контакты с Москвой, и можно будет достичь с ним союза, не оправдались: трижды литовский князь Ольгерд предпринимает походы на Москву (1368, 1370 и 1372 гг.). И Москва живет в страхе, что кто-нибудь из ее внутренних врагов или же сама Золотая Орда присоединится к этим походам. А затем в 1385 г. заключение Кревской унии между Литвой и Польшей похоронило все династические надежды Москвы. И начинается натиск на Русь: в 1404 г. литовский князь Витовт взял Смоленск, а знаменитая битва под Грюнвальдом в 1410 г., несмотря на участие русичей в этой общей победе над тевтонскими рыцарями, еще больше укрепила позиции Польши и Литвы. Московская политика на западных границах потерпела поражение; надежды, что население и русские князья Украины и Белоруссии ее поддержат, не оправдались.
   Более приятные известия Москву ожидали на Востоке. В результате разгрома Золотой Орды Тимуром в 1395 г. некогда могучий и единый враг распался, образовались различные татарские княжества и союзы. Это была по прежнему грозная сила, но уже не единая, а в мутной пене разбродов и междоусобиц в татарском лагере Москва чувствовала себя, как рыба в воде. Тем более что у нее уже появились татарские вассалы, перешедшие под руку Московского великого князя. Помимо этого, случилось еще два мировых события, которые хотя и потрясли современников, но сильно укрепили моральный авторитет Москвы как внутри Руси, так и за рубежом. В результате Флорентийской унии 1439 г. не осталось больше ни одной самостоятельной православной церкви, которая имела бы свое государство, а с падением в 1453 г. Константинополя исчезла единственная православная Византийская империя, и Москва получила все права говорить теперь уже от имени всех православных мира. Этот был такой подарок, который московские князья никак не ждали и даже не могли себе представить его последствий.
   Но оставался главный враг - Золотая орда, которая, впрочем, уже была не столько грозной реалией, сколько своего рода большим театральным занавесом, отделяющим зрителей от бесконечного театрализованного шествия по сцене разных ханов, мурз, беков, эмиров. И тут Москва могла вспомнить, что в тот миг, когда она затихла в страшном ожидании нового набега Золотой Орды, ее "спас" Тимур, нанесший Орде сокрушительное поражение. И тут в головах московских правителей могла возникнуть мысль - а не поискать ли сейчас себе союзника на востоке? Такие мысли возникают, когда видишь заметное оживление восточной политики Москвы, до этого почти не интересовавшегося востоком. Следует ряд дипломатических, военных, политических и других акций, о которых можно задуматься: первый обмен посольствами между Москвой и Ширваном в 1465-1466 г., совершенно выпадающее из рамок "смурной" русской жизни "хожение" Афанасия Никитина в Индию в 1469-1472 гг., присоединение "Великой Перми" к Московскому государству в 1472 г., первые контакты с крымскими ханами Гиреями, претендующими на власть в Крыму. И в этом ряду московских акций невольно особое значение приобретает присоединение "Великой Перми" - ведь это прямой контакт и выход в Зауралье, где идут сложные процессы, в чем-то напоминающие московские. Там тюменский хан Ибак также стремится к созданию своего ханства. Возможно, конечно, что Москве и не удалось в этом направлении установить контакты, но обращает на себя внимание, что сибирские летописи очень хорошо знают древнюю сибирскую историю до Кучума. Кто же им мог сообщить эти сведения - ведь не Ермак и не сам Кучум? Значит, источник этих сведений - из московских канцелярий.
    Наступает "час икс": татарское войско хана Ахмата стоит на реке Угре. Он ждал битвы: для него сражение - победа; для Ивана III лучше - ожидание. Так оно и случилось. При отступлении Ахмата от р. Угры в районе Белой Вежи на него внезапно напали ногайцы и тюменский хан Ибак. Результат известен: Иван III освободился от своего главного врага. Современный следователь, раскручивающий события убийства, обязательно бы задался вопросом - почему все заинтересованные в этом оказались в одно время в одном месте? Дальше начинается еще интереснее. После убийства Ахмата Ибак отправил послов в Москву с сообщением о смерти Ахмата и с предложением союза. Странное предложение, если считать, что до этого он не знал о московском великом князе и не видел в нем своего союзника, пусть и случайного... Причем Ибак дважды повторил свои предложения, но Иван III, согласившись с мелочами, выдвинул свои условия, которые для Ибака были невыполнимы [1]. Поведение Ивана станет понятным, если мы отнесемся с доверием к сообщению Устюжского летописного свода (в чем большинство исследователей отказывает!) о том, что в 1483 г. русская воинская рать совершила поход в Зауралье и, разгромив вогульские отряды в устье р. Пелыма, двинулась "вниз по Тавде реке мимо Тюмени в Сибирскую землю" [2], где в это время начинается процесс создания Сибирского ханства с центром в Искере (Кашлыке), происходивший в борьбе с ханом Ибаком. Что делала в Сибири московская рать, неясно, но явно не помогала Ибаку - это не духе политики Москвы.
   В 1487 г. случилось событие, в корне изменившее взаимоотношения татарского мира и Москвы: Казанское ханство признало себя вассалом Москвы со всеми вытекающими отсюда юридическо-правовыми обязательствами. Москва не спешила настаивать на выполнении всех этих обязательств, в Казань был лишь послан русский посол-резидент с небольшим гарнизоном. В самой Казани боролось две партии - сторонников дальнейшего сближения с Москвой и их противников, опирающихся на Крым, Турцию и Ногайскую орду. В эту политику ввязался и тюменский хан Ибак, вмешательство которого в казанские дела уже стало совершенно не нужным для Москвы. В ноябре 1493 г. он, ища поддержки, вновь направил посольство в Москву с предложением мира и дружбы [3]. В ответ получил лишь вежливое согласие, но воспользоваться им не сумел - около 1495 г. он погиб в борьбе с татарскими сибирскими князьями "Тайбугина рода" [4], а его владения постепенно вошли в состав нового Сибирского ханства, к образованию которого, если не прямо, то косвенно, как мы полагаем, "руку" приложила московская политика и военная сила. Возможно, знаменитый поход 1499-1500 гг. воеводы С. Курбского был связан с последними аккордами в московской политике безопасности на восточных границах. И в дальнейшем почти на 70 лет со страниц летописей пропадают всякие упоминания о Сибирском ханстве в московской политике, и все первые 15 лет начала XVI в. Москва посвящает войне с Великим княжеством Литовским.
   Но к середине XVI в. дела на востоке осложнились. Главной проблемой стала Казань, где на престоле сидел Сафа-Гирей, ориентировавшейся на Крым и Турцию и не соблюдающий условия вассалитета. Весной 1545 г. русские войска, подчиняя народы Поволжья, появились под стенами Казани. Пользуясь этим, сторонники московской партии подняли мятеж и посадили на трон своего ставленника Шах-Али. Но уже вскоре Сафа-Гирей, опираясь на ногайские и крымские войска, опять захватил Казань; Шах-Али бежал, большая группа татарской знати отъехала на службу московскому государю, а горные мари и чуваши отправили в Москву посольства с просьбой присоединить их земли к России и прислать московские войска для защиты от казанских татар. Русское правительство послало зимою 1547-1548 г. в Поволжье отряд кн. А. Б. Горбатого, который дошел до устья р. Свияги; весною 1551 г. здесь была построена крепость Свияжск, ставшая трамплином для броска на Казань. Но бросок на этот раз не состоялся; в августе этого же года сторонники Москвы совершили переворот и посадили на казанский престол опять "законного" хана Шах-Али. Одновременно в среде промосковских политиков в Казани возникает проект замены власти хана московским наместником. Даже предполагалось создать что-то вроде персональной унии Москвы и Казани [5], на что у Ивана Грозного были какие-то личные основания. Однако Шах-Али не удержался у власти, и его сменил хан Эдигер, сторонник Крыма и Турции. Тогда на основании нарушения Казанью своих вассальных обязательств и свержения законного правителя в июне 1552 г. Иван Грозный двинул войска, и 2 октября Казань была взята штурмом как провинившийся и непокорный вассал. Все события разворачивались в полном согласии с феодальным правом вассалитета, признаваемым во всем мире. В 1555 г. Сибирское ханство признает себя вассалом Москвы. Признание вассалитета сопровождалось и непременными условиями, без которых не было самого понятия вассалитета: уплата дани ясаком, военная служба Едигера со всеми "воинскими людьми, куда наш государь пошлет" [6].
   Обыкновенно в литературе этот шаг хана Едигера рассматривают просто как признание большого впечатления, которое произвело на татарские княжества падение Казани. Но каковы были мотивы поведения Едигера? Они должны лежать в свете конкретных интересов. Возможно, на это скорое решение (заметим, что Казань взята войсками Ивана Грозного 2 октября 1552 г., а уже в январе 1555 г. приезжает посольство Едигера) повлияли два факта. Казанские ханы, несмотря на слабость их власти по традиции еще от Золотой Орды, имели титул царей, и со взятием Казани на Ивана Грозного автоматически перешел этот титул, а Сибирское ханство уже до этого как-то было связано вассально-союзническими отношениями с Казанью. И в данном случае Едигер лишь поспешил выполнить свои вассальные обязательства перед новым повелителем. Кроме того, возможно, его страшила усилившаяся деятельность среднеазиатских Шейбанидов, один из которых - хан Кучум - в вскоре захватил власть в Сибири и сместил Едигера с трона. При этом свою роль сыграл идеологический фактор: мы документально точно не знаем, какой религии придерживался хан Едигер и его приближенные, но Кучум начал свой поход на Искер под знаменем ислама и впоследствии проводил насильственную исламизацию местного сибирского населения.
   В общем, после признания Сибирского ханства вассалом все шло к тому, чтобы и с ним был разыгран казанский вариант, но тут вмешались два фактора - начавшаяся Ливонская война и свержение хана Едигера. Сейчас можно долго гадать, кому за рубежом и внутри страны была выгодна Ливонская война, но она оторвала массу сил у Русского государства и надолго переключила активность России на Запад. С другой стороны, захват Кучумом власти в Сибирском ханстве не мог оставить равнодушной Москву, ибо она при принятии Едигером вассалитета выступала гарантом того, чтобы "их бы [т. е. род Едигера. - Авт.] с Сибирские земли не сводил".
   И тогда русское правительство поступает в духе английской королевы Елизаветы, которая так же, не вступая в прямой конфликт с Испанией, участвует в коммерческих предприятиях Ф. Дрейка и других искателей приключений в Америке. Отличие заключается в том, что английская корона не имеет никаких прав на американские земли, а Иван Грозный поступает в духе своего времени как верховный сюзерен, обязанный любыми средствами оберегать своего вассала. Москва, безусловно, знала о династической борьбе в Сибирском ханстве, о претензиях Кучума на ханский трон и, возможно, отпущенный в марте 1569 г. к нему татарин Апса вез царскую грамоту, которая содержала предложения Москвы подтвердить свои вассальные обязательства. В качестве аргумента серьезности своих намерений Иван Грозный в 1568 г. выдает Г. А. Строганову вторую жалованную грамоту. Причем если первая грамота 1558 г. касалась сугубо государственных земель по Каме и Лысьве, то вторая грамота говорила уже о землях (по реке Чусовой), прямо не входящих в состав Русского государства, и давала право заведения воинских людей для оберегания строгановских вотчин. Странная логика для государя, если он не желает захватить земли своего вассала. Эта "странность" московской политики была понятна Кучуму, который в 1570 г. в ответ на послание Ивана Грозного заявил: "похошь воеватися - и мы воюемся", но все же в 1571 г. прислал ясак в том же размере, что и ранее присылал Едигер. Впрочем, это не было фактическим признанием сюзеренитета, а скорее лишь актом дипломатической вежливости. Кучум, свергнувший Едигера, естественно, не считал себя связанным какими либо вассальными отношениями и отсюда его такой гордый и независимый ответ. Но такой ответ мог внушить Москве опасения и побудить предпринять какие-то меры. Одной из них могла быть посылка своего посла к казахскому хану, чтобы взять Кучума как бы в клещи - с запада и с юга. Тем более, что близкие события "подтверждают" позицию Кучума: в мае 1571 г. крымский хан Девлет-Гирей сжег Москву, а русский посол сын боярский Третьяк Чебуков, направлявшийся к казахскому хану, был убит в дороге. От него остался лишь подготовленный, но не подписанный, лист шертной присяги хана Кучума [7].
   Неуязвимость Москвы оказалась поставлена под сомнение. В контексте этих событий поход в Сибирь кн. А. Лыченицева, "одиноко стоящий" в историографии, выглядит очень убедительно [8]. Возможно, что у Ивана Грозного был уже свой кандидат на сибирский престол, как в казанском варианте. Недаром И. Е. Фишер, рассказывая о событиях последующего времени, когда русские пленили хана Сейдяка, захватившего власть после Кучума, задал риторический (но не пустой) вопрос: "Может быть, Сейдяк, посчитав Россиян за своих приятелей, не опасался от них никакого зла?.." [9]. Когда развернулись прямые вооруженные нападения на русские владения в Зауралье, свободных военных сил у правительства не было, и тогда оно "спустило с цепи" вольных казаков и "охочих" строгановских людей. Финал известен: Ермак с дружиной взял Искер и разгромил Кучума. Поэтому бурный историографический спор, разгоревшийся в 1950-1960-х гг. (кому принадлежит решающая роль в присоединении Сибири - государству или народу; был ли Ермак на государственной службе [10]), безусловно, интересен и полезен, но бесперспективен, ибо в русской истории не только воробей не долетит до середины Днепра, но и Сибирь без прямого или косвенного участия властных структур не присоединишь и не завоюешь.
   События второй половины XVI в. следует рассматривать прежде всего в плане тех понятий и категорий, которыми мыслили люди того времени, когда понятия "вассалитет", "сюзерен" не были пустым звуком. Московские цари и подьячие, возможно, даже и не знали этих европейских слов, но они мыслили и поступали в соответствии с их содержанием. И в этом плане первоначальный этап присоединения и завоевания Западной Сибири похож не только на Конкисту Латинской Америки, но и на Реконкисту королевств Леона и Арагона Пиренейского полуострова, где наряду с королевскими войсками войну вели и отдельные рыцари, и ополчения "вольных" городов, и крестьянские отряды, и просто шайки и банды "вольных" людей. При этом, воюя с маврами, испанские короли также прибегали к понятиям сюзеренитета и вассалитета, которыми уже были опутаны мелкие мавританские эмираты и княжества Пиренейского полуострова перед их вооруженным захватом со стороны Испанского королевства [11].
   [1.2. Продвижение за Урал: восточное и южное направления]
   Как ни загадочна сибирская история, связанная с походом Ермака, еще более загадочна она после того, как Ермак погиб в водах Вагая, и часть ермаковских казаков вместе со стрельцами князя С. Болховского ушла обратно на Русь. Все последующие события говорят нам о том, что никакого продуманного и взвешенного плана по присоединению Сибирских земель у московского правительства не было. От официальных источников, как то документы московской канцелярии, до нас мало что дошло после пожарищ Смутного времени (как известно, в огне московских пожаров сгорел весь архив Сибирского приказа до начала 1690-х гг.). Сибирские же летописи сообщают туманные и порой легендарные сведения, которые трудно проверить другими источниками. Остается догадываться о реальной политике Русского государства по отдельным отрывкам, исходя из общей логики развития событий. Известно, что правительство после неудачной попытки Болховского снарядило вторую большую экспедицию во главе с Иваном Мансуровым, который перевалил через Камень и срубил Обской городок. Однако его местоположение, как видно, не отвечало задачам ближайшего закрепления сибирской территории за Россией. Поэтому в скором времени Обской городок был срыт и заброшен.
   По всей видимости, в правительстве было две точки зрения по вопросу о дальнейшем продвижении в Сибирь. Один из вариантов - северный путь, известный Москве со времен походов новгородцев в Югру и по походу Семена Курбского в 1499-1500 гг. Второй путь как бы повторял маршрут Ермака, и следует думать, что нормальным шагом московского правительства после разгрома Кучума было бы занятие его столицы - Искера. Этого требует логика любой войны с неприятелем. Однако вместо этого первый русский город в Сибири закладывается не на месте Кашлыка, а в районе Тюмени (Чинги-Туры) - на месте древней столицы татарского ханства, в котором когда-то правили князья из рода Тайбуги, в борьбе с которыми вырастало само Сибирское ханство Едигера-Кучума. Если посмотреть на эти события с точки зрения военных действий, то поступки Москвы представляются крайне загадочными. Вместо стремления окончательно разгромить Кучума и занять его столицу русские войска почему-то поворачивают на юг к местоположению тюменских татар. Если не считать это случайностью, можно предположить сознательный ход русского правительства. Москва, заняв Чинги-Туру, невольно сделала своим союзником в борьбе против Кучума тюменских татар, их родовую знать в лице княжат из рода Тайбуги. Собственно русская столица Сибири - Тобольск - была основана позже Тюмени (в 1587 г.) Данилой Чулковым в виде маленького острожка, но опять же - не на месте пустующего Искера, а рядом с ним. Тут на сибирской сцене появляется хан Сейдяк, который во главе значительного отряда подступил к стенам Тобольского острога. Он объявил себя претендентом на ханский трон, пустующий после Кучума, но опять же не занял пустую кучумовскую столицу, а решил вступить в переговоры с Д. Чулковым.
   Сразу же возникает ряд загадок. Зачем претенденту на сибирский ханский трон вступать в переговоры с русскими, когда этот трон и так пустует? Зачем Д. Чулкову идти на переговоры? Объяснение может быть одно: возможно, последний имел специальные указания из Москвы, а Сейдяк - предварительные известия об этом. Дальнейшие события разворачивались неожиданным образом: Чулков согласился пустить хана Сейдяка в острог, но с очень небольшой охраной. Хан, почему-то поверив в свою безопасность, оставил весь свой большой отряд за стенами острога и с конвоем из двух десятков человек вступил в Тобольский острог, где был приглашен в избу для переговоров. Дальше события разворачиваются еще более неожиданным образом. Когда Сейдяк вошел в избу и начались переговоры, русские казаки и стрельцы из отряда Чулкова из луков и ружей перебили часть татар, а оставшихся вместе с Сейдяком повязали и взяли в плен. Татарский отряд, напуганный стрельбой, бросил своего хана и разбежался. Поведение Чулкова вполне объяснимо. Так поступал не только он, но и Кортес, также обманом захвативший Монтесуму. Совершенно непонятно поведение хана Сейдяка, который мог бы предвидеть такой исход. Можно, конечно, списать все это на ярость казаков, которые увидели вместе с Сейдяком тех татарских мурз, которые, по их мнению, погубили до этого их товарищей, но с точки зрения государственной политики трудно найти разумное обоснование этим действиям.
   Судьба хана Сейдяка оказалась не такой плачевной, как у Кучума: он был отправлен как знатный пленник в Москву, где в последствии служил воеводой в правительственных отрядах, воевавших с ляхами, шведами и "ворами" на стороне Москвы. В 1590 г. Тобольск стал городом и столицей русской Сибири. Можно было думать, что русские, прочно обосновавшиеся в Тобольске, продолжат движение в Сибирь южным путем, который, как показали последующие события, был более безопасен и транспортабелен, чем северный. Вместо этого мы видим, что в 1590-х гг. правительство по-прежнему делает ставку на северный путь: основываются города Березов, Пелым, Сургут. Причем интересно, что Сургут и Березов и в дальнейшем являлись важными транспортными центрами на северном пути в Сибирь. Пелым лишь каких-то 10-20 лет служил опорной базой русских, а уже в середине XVII в. из города превратился в большое село, в конце же этого века стал просто деревней, лишившись всякого административного значения. О том, что правительство всерьез смотрело на северный путь как возможность резкого продвижения в Сибирь, свидетельствует и сообщение сибирских летописей, что первый правительственный отряд для "поставления" Мангазеи был послан еще в 1588 г. Он не дошел до места, но сам факт посылки этого отряда свидетельствует о том, что правительство еще опасалось столкновений с ханом Кучумом на южном направлении в Сибирь.
   Середина 1590-х гг. ознаменовалась еще и тем, что в 1594 г. ставится город Тара, который должен был служить базой для оперативных действий против скрывающего в барабинских степях Кучума. Окончательный его разгром не заставил себя ждать, и в 1598 г. тарский воевода А. Воейков добил, хотя и не поймал, самого Кучума. Интересно, что это знаменательное событие, окончательно отдавшее Сибирь русским, было начато атакой служилых татар, среди которых были и тюменские, на спящий кучумовский лагерь. Здесь уже просматривается мудрость русского правительства, заложившего евроазиатские основы союза русских и татар в борьбе с одним врагом. "Поставление" города Тары и разгром Кучума, вроде бы, обезопасили русские границы в Сибири. Однако ближе к северо-востоку Сибирь по-прежнему открыта для набегов кочевников, среди которых к началу XVII в. появляется новая грозная сила - калмыки. Тогда происходят новые изменения в политике русского правительства, которые уже можно рассматривать как продуманные и целенаправленные действия. Если раньше русского правительство действовало скорее импульсивно, просто реагируя на новые вопросы, то в конце 1590-х гг. просматривается четкий план: ставится Верхотурье, Туринский острог, Россия твердо ставит замок на сухопутной дороге через Камень. Одновременно с этим посылается опять в далекую Мангазею новый правительственный отряд, который ставит город Мангазею на реке Таз. Так был поставлен замок уже на северном пути, и правительство взяло под контроль движение "охочих" и промышленных людей за пушниной. Возможно, в этом движении на северо-восток роль сыграл еще и страх перед тем, что западноевропейцы могут проникнуть через Мангазею далее в Китай и Индию. Но в целом начавшееся в России Смутное время конца XVI - начала XVII в. остановило правительственную работу по выработке единого стратегического плана подчинения Сибири. Из Москвы в Сибирь идут грамоты Василия Шуйского и самозванцев, которые проникнуты одним стремлением - удержать все, что уже имеется, собрать больше ясака; но никаких задач дальнейшего продвижения в Сибирь не ставится. Вся инициатива отдается местным сибирским воеводам, которые на свой страх и риск ставят различные остроги (Кузнецкий, Мелетский, Маковский, Енисейский, Туруханское зимовье). Избрание на русский престол Михаила Романова и окончание Смуты послужило началом нового подъема правительственной деятельности и в отношении Сибири.
   Движение русских на восток носило противоречивый характер. Применительно к лесной зоне, в первую очередь "огороженной русским забором", имели место факты насилия по отношению к коренным жителям и, соответственно, вооруженное сопротивление последних. Как отмечал Н. И. Никитин, "задоры" и "драки" у русских с аборигенами бывали - и гораздо чаще, чем хотелось бы московским властям. Вместе с лютыми морозами, морскими и речными "разбоями", голодом и болезнями военные столкновения уносили немало жизней первопроходцев" [12]. Тем не менее, по мнению якутского историка Н. И. Иванова, "насильственные и мирные методы… сочетались. Однако факты свидетельствуют о том, что при этом мирные средства преобладали и были основными". Приобретенные земли становились частью русского государства, "которое взяло на себя обязанности охраны территории и "бережения" населения края от посягательства иностранных государств, за что местное население обязывалось платить ясак" [13].
   Совершенно иную картину являл южный фронтир, где попытка выйти в лесостепную зону встретила ожесточенное противодействие кочевников. В течение XVII-XVIII вв. между русскими владениями в Северной Азии и Китаем существовала буферная зона, ставшая объектом длительной вооруженной и дипломатической борьбы за влияние. "Фактически, - отмечается в работе В. В. Алексеева и его коллег, - если попытаться реконструировать общий административный проект закрепления новых земель на востоке страны и лежащие в его основе соображения, то окажется, что русский "фронтир" раздвигал на юг и восток ареал земледельческого заселения, не столько вытесняя или истребляя коренное и иммигрировавшее азиатское население, сколько пронизывая его массивы "силовыми линиями" безопасности (линии крепостей, опирающихся на речные системы) и тем самым стабилизируя общую структуру расселения и мирной хозяйственной деятельности. Основной проблемой, которая при этом вставала перед русской администрацией, являлось "замирение" и удержание от "шатости" народов, сохраняющих в значительной степени экстенсивный характер землепользования и традиционный кочевой уклад жизни, главным образом предотвращение их набегов на основанные русскими заводы и земледельческие слободы" [14].
   Графическое отображение освоение южной фронтирной зоны нашло в "чертежной книге Сибири" С. У. Ремезова 1701 г. Анализируя ее, один из авторов настоящего исследования установил, что большая часть местных уездов (Тюменский, Тарский, Ялуторовский, Томский, Кузнецкий, Красноярский) показана как местности, находящиеся в зоне военных действий, которую можно иначе назвать "рубеж-фронтир". Это полоса пустого пространства между русскими волостями и аборигенными землями, в которой отсутствуют постоянные оседлые русские поселения. Укрепленные русские пункты находятся не на самом рубеже, а в тылу русского пространства, и в непосредственной близости к фронтиру можно отметить только легкие "разъезжие" русские караулы. Причем присутствующие на рубеже кочевые народы еще твердо не обозначены как "ясачные", хотя к ним и не применяется уже термин "немирные" [15].
   Прочно закрепив за собой Западную Сибирь и выйдя в Восточную, русское государство столкнулось с двумя серьезными противниками, отношения с которыми надолго определили как политику русских властей, так и сам ход и характер русской колонизации Сибири в отдельных ее регионах. Первым таким противником стал маньчжурский Китай, который претендовал на все Приамурье. Нельзя сказать, что Москва ничего не знала о Китае. Первые - порой фантастические - известия о "Катане", т. е. Китае, появляются в русских официальных документах уже в конце XV - первой половине XVI в. Затем посольства сибирских казаков начиная с 1610 г., известия от среднеазиатских купцов и, наконец, посольство Николая Спафария в 1675 г. дали более детальные и правдивые сведения о Поднебесной империи, ее военном и техническом потенциале. Однако особенностью этих известий, как легендарных, так и более менее достоверных, было то, что в них в силу различных причин несколько преувеличивались размеры и многочисленность людских резервов и военной силы Китая. Поэтому русское правительство, испытывая серьезные осложнения на западных границах, не решалось действовать в отношении Китая неосмотрительно. Оно старалось сглаживать противоречия, порой идя на уступки китайским властям.
   Наиболее ярко это проявилось в ходе заключения Нерчинского договора с Китаем 1689 г. Уже с середины XVII в. народы Приморья были частично объясачены, и их земли даже вошли в официальную роспись русских земель 1681 г. Там было построено несколько русских острогов. По Амуру и соседним рекам промышляли уже партии "охочих" людей. Центром Приамурья являлся Албазинский острог [16]. История его "поставления" как бы повторяет в миниатюре историю присоединения Сибири к России. Первый Албазинский острог был построен еще в середине века знаменитым Ерофеем Хабаровым. Однако недальновидность и алчность казаков не позволили прочно закрепить эти земли за Россией в то время. Второй раз Албазинский острог поставил сотник Никифор Черниговский в 1667 г. [17].
   Возможно, такая уступчивая политика России по отношению к Китаю объясняется тем, что русское правительство интуитивно понимало всю невозможность подчинить или покорить это государство. Так, маньчжуры, захватив Китай, тем самым опять, после монголов, раздвигают границы Китайской империи до Амура [18].
   Впервые граница между Китаем и русскими владениями была определена в Приамурье в конце XVII в. Этому предшествовала албазинская эпопея. В 1665-1666 гг. на территорию Верхнего Амура в буферную зону бежала группа из 84 казаков и крестьян во главе с выходцем из Речи Посполитой Н. Р. Черниговским. Они убили илимского воеводу Л. А. Обухова "за невозможное свое терпение, что он, Лаврентий, приезжая к ним в Усть-Киренгскую волость, жен их насильничал, а животы их вымучивал". 17 зачинщиков заочно приговариваются к смертной казни, еще 46 человек - к наказанию кнутом и отсечению руки. На новом месте мигранты поставили, по терминологии приказной документации того времени, "воровской острог" и с 1667 г. "взяли на себя функции сбора ясака с местного населения. Весь собранный ясак албазинцы исправно переправляли через Нерчинск в Москву. Эти действия были по достоинству оценены приказной администрацией, и по новому указу царя в 1672 году Черниговский с товарищами были прощены и поверстаны на службу в Албазинском остроге… Так единственный в истории Сибири "воровской" острог стал государственным" [19]. Однако русская экспансия здесь столкнулась с маньчжурской, и в 1686 г. гарнизон острога выдержал пятимесячную осаду крупного маньчжурского отряда. Силы оказались неравными, и 29 августа 1689 г. в Нерчинске подписали русско-китайский договор, по которому граница между государствами стала проходить по впадающей с севера в Шилку реке Горбица. Россия уступила Албазин и Приамурье для улучшения отношений с Цинской империей.
   Нерчинский договор стабилизировал русскую границу от Тихого океана до Западного Саяна. Но далее до Урала до середины XVIII века ее фактически не было. Постоянно имели место вторжения во фронтирную зону русского освоения енисейских киргизов и джунгар в Саяно-Алтае (вплоть до начала XVIII в.); калмыков, телеутов, джунгар, казахов и каракалпаков в Западной Сибири (до начала XIX в.). Так, основанный в 1604 г. Томск подвергался набегам в 1609. 1614, 1624, 1634, 1654, 1680, 1700 гг. В сентябре 1700 г. джунгары и енисейские киргизы неделю осаждали Кузнецкий острог, погиб 41 человек русских и ясачных, 102 человека увели в плен. Был сожжен пригородный монастырь и 20 дворов в посаде, угнано много скота, уничтожены посевы пшеницы [20]. В 1709-1710 гг. вновь были разгромлены все ясачные волости Кузнецкого уезда. В 1734-1735 гг. казахи уничтожили несколько русских и татарских деревень в Тарском уезде. Даже в глубоком тылу - Верхотурском уезде - только в 1709 г. от рук башкирцев погибло 158 человек, 92 увели в плен. Кроме того нападавшие угнали 1466 лошадей, сожгли 67 дворохозяйств, 49 хлебных амбаров, четыре церкви и часовни [21]. Как заметил Н. И. Никитин: "Решительные меры по отражению и предупреждению набегов давали свои результаты: после удачных военных операций активность кочевых феодалов заметно снижалась, и на южных границах Сибири наступали периоды относительного затишья. Однако поскольку сил для нанесения решающих ударов по "немирным ордам" не хватало, такие периоды обычно были непродолжительными. На протяжении XVII в. ни в одном из районов массовой колонизации русский земледелец не жил в нормальных, мирных условиях" [22].
   Важным фактором в геополитическом раскладе в Центральной Азии, серьезно затронувшем интересы России, стало формирование в 1630-е гг. Джунгарского (Ойратского) ханства, стремившегося подчинить огромную территорию от Манчжурии до верховьев Иртыша и противодействовать экспансии России и Китая на этом пространстве. Пик могущества кочевой империи приходится на правление контайши Цэван-Рабдана (1697-1727). Отношения между Россией и Джунгарией отличались противоречивыми тенденциями. С одной стороны, уже в середине XVII в. устанавливаются дипломатические сношения монгольских, калмыцких и джунгарских тайшей с русскими. Но с другой, джунгары были противниками продвижения русских на юг. Кыштымами (вассалами) их являлись князьцы енисейских киргизов, враждебно настроенных по отношению к России и регулярно организовывавшие военные походы против русских уездов. В 1715 г. трехтысячный отряд подполковника И. Д. Бухольца, направленный Петром I на поиски песочного золота в Яркенд во время зимовки у Ямышевского озера был окружен отрядами джунгар. В результате непрерывного штурма и из-за голода, потеряв большую часть воинов, он отступил вниз по Иртышу и, добравшись до устья реки Оми, приступил в июне 1716 г. к строительству Омской крепости. Освоение рудных богатств Алтая, начатое в 1726 г. уральским заводчиком А. Н. Демидовым, вызвало протест со стороны Джунгарии, считавшей территорию горного Прииртышья своей [23].
   И китайцы, и джунгары пытались вовлечь Россию в военный союз, но российское руководство проводило политику равноудаленности, пытаясь дипломатическими и военными средствами обезопасить свои южные рубежи и создать плацдарм для последующей экспансии. Поскольку 11 августа 1700 г. в южносибирские города поступил указ Петра I "кыргызских людей смирить войною", Цэвэн Рабдан в два приема в 1703 и 1706 гг. переселил большую часть кыргызов в долину реки Чу, на границе с кочевьями казахов. В бывшие кочевья кыргызов на Верхнем Енисее переселились ясачные Бельтирской и Сагайской волостей, которые ранее проживали череспольно с кыргызами и имели "общие с ними промысловые угодья" [24]. "Немаловажным был и тот факт, что джунгары, имевшие у себя в тылу враждебно настроенных казахских султанов и вынужденные отвечать на их нападения карательными экспедициями, фактически подталкивали казахов в орбиту политического влияния России", - констатируют В. В. Алексеев и его коллеги [25].
   Разгром ослабленной междоусобицами Джунгарии китайцами в 1756-1759 гг. привел к непосредственному геополитическому соприкосновению Цинской и Российской империи. Большая часть ойратов была уничтожена, несколько тысяч их семей бежали в пределы России и Казахстана [26]. Возглавлявший борьбу с оккупантами Амурсана в июне 1757 г прибыл в Семипалатинск и попросил убежище у русских властей. Переправленный в Тобольск, он заболел оспой и умер 21 сентября 1757 г. Резко сокращаются объемы торговых операций между Россией и Китаем, и к началу 1720-х гг. только раз в три года допускается русский торговый караван (не более 200 торговцев) на китайскую территорию. В 1722 г. русских купцов выдворили из Монголии. В 1727 г. на основе статей Кяхтинского трактата для осуществления торговли с русскими купцами открывались два пункта - в районе Кяхты и в Старом Цурухайте. Вплоть до 1861 г. манчжуры держали русско-монгольскую границу почти наглухо закрытой. Буферной зоной между двумя империями стала территория Казахстана.
   [1.3. Россия и Казахстан]
   Предваряя анализ внешнеполитической ситуации в этом регионе в конце XVII - начале XIX вв., мы должны высказаться по принципиальному вопросу относительно уровня оформления государственности у казахского общества накануне присоединения его к России. Дело в том, что ряд современных казахстанских историков (А. Галиев, Ж. Касымбаев, М. Козыбаев, К. Абуев и др.) заявляют о наличии у изучаемого социума к началу XVIII века государственности - Казахстанского (Казахского) ханства со всеми государственными атрибутами (централизованное управление, осуществляемого ханами, налоговая система, армия (ополчение), законодательная база, единая внешняя политика и т. д.). Как нам представляется, казахское общество тогда находилось на начальной стадии трансформации военной демократии в феодальное государство. Однако низкая плотность населения, кочевой образ жизни, отсутствие "естественных границ" тормозили этот процесс. Мы присоединяемся к выводу В. А. Моисеева о том, что "казахские ханы фактически являлись военачальниками и вождями, а не правителями государственных образований. Казахское ханство - название совершенно условное. Накануне и в начальный период присоединения к России это "ханство" представляло собой рыхлый союз родоплеменных образований, неспособный вследствие самой внутренней природы кочевого хозяйства к саморазвитию и созданию государственности" [27]. Последним ханом, признанным всеми родами, стал Абильмансур-Сибалак-Абылай (1771-1781). Данное обстоятельство не дает оснований подвергать сомнению территориальную целостность и суверенитет Республики Казахстан. Казахский социум в XVIII в. сохранил свою этнотерриториальную целостность и рассматривался могущественными соседями как полноправный субъект международных отношений в Центральной Азии. И в этом несомненная заслуга хана Абылая.
   Отстаивая интересы буферной зоны в центре Евразийского континента, оказавшейся между Россией и Китаем, Абылай "был обречен осуществлять многовекторную ориентацию" [28]. Поэтому, признавая сюзеренитет Российской империи, он одновременно поддерживал прямые дипломатические отношения и торговые связи с Китаем. Успешная военная и внешнеполитическая деятельность способствовали укреплению личного авторитета Абылая, избранию его общеказахским ханом и признанию его титула Китаем и Россией (с оговорками со стороны последней).
   Взаимоотношения между русскими и казахами в XVII - начале XVIII в. сочетали элементы нормальных торговых отношений и насилия. В частности, процесс освоения рудных богатств Алтая сопровождался постоянными набегами киргиз-кайсаков, приписываемых традиционно джунгарам. Посетивший в 1734 г. Колывано-Воскресенский завод Г. Ф. Миллер в своих записках отмечал: "Будет достаточно, если я скажу, что только с 1690 г. по 1710 г. ущерб, причиненный калмыками в Кузнецком уезде сожжением деревень и грабежом жителей, исчисляется в 21 345 рублей. Но с 1710 г. в дальнейшем этими калмыками не предпринималось больше ничего враждебного. Зато Колывано-Воскресенский завод еще иногда кое-что терпит от набегов кыргызских казаков, так как они имеют такое обыкновение, что ежегодно в начале августа пересекают Иртыш и делают небезопасной всю степь между Иртышом и Обью вплоть до реки Алей. Причем в 1728 г. они угнали с лугов до 350 принадлежащих заводу лошадей, а в 1733 г. убили несколько человек совсем рядом с заводом" [29]. В свою очередь, султан Абылай в 1765 г. информировал полковника А. И. Тевкелева, что в прошлом году "Атыгайского роду Алимбет-батыря, капитан князь толмач Максют и Алексей Михайлович Сухарев, прибыв из Омской крепости, деревню разорили и притом одиннадцать человек убили, а сорок три человека ясырей живых захватили, 28 верблюдов, да 1500 лошадей отогнали и тринатцати домов сокровища побрали" [30]. В другом источнике, относящемся к тому же времени, информируется о том, что сотник Дорохов с 150 казаками их Черлакского форпоста напал на подвластные султану Абылаю аулы, отбил 790 лошадей, 92 верблюда и захватил 42 пленника [31].
   Политику России в отношении казахских земель на новом витке экспансии сформулировал Петр I. Возвращаясь в 1722 г. из Персидского похода он, по информации А. И. Тевкелева, сказал следующее: "Хотя-де оные киргиз-кайсаки степной и легкомысленный народ, токмо-де всем азиатским странам и землям оная-де орда ключ и врата; и той ради причины оная-де орда потребна под российской протекцией быть" [32]. С целью реализации этой стратегической установки, по указу императора предпринимается экспедиция И. Д. Бухольца, которая, несмотря на неудачу, привела к основанию Омска, ставшего на долгие годы военно-административным центром Степного края. Вслед за этой акцией началось продвижение вверх по Иртышу русских воинских отрядов, которые, несмотря на противодействие джунгар, к 1720 г. возвели Железинскую, Семипалатинскую и Усть-Каменогорскую крепости. Нашествие ойратов вынудило хана Младшего жуза Абулхаира в начале сентября 1730 г. отправить в Петербург посольство во главе с С. Койдагуловым и К. Коштаевым с просьбой о принятии его с подвластным народом в российское подданство. Результатом дипломатической миссии стала грамота императрицы Анны Иоанновны от 19 февраля 1731 г., в которой говорилось: "Абулхаир-хана, старшину и все киргиз-кайсацкое пожаловали, повелели… принять вас в подданство" [33]. Тем не менее, как справедливо заметил по этому поводу Ю. А. Сорокин: "Весьма характерно, что в Петербурге на протяжении всего XVIII в. официальные лица никогда не рассматривали казахские степи как территорию Российской империи" [34].
   Формально "к лучшему защищению сибирской стороны от набегов киргиз-кайсаков", а фактически с целью постепенного оттеснения кочевников в степь, в 1747 г. завершается сооружение сплошной укрепленной линии в междуречье Ишима и Иртыша. 26 марта 1752 г. Сенат издает указ о строительстве Ново-Ишимской (Горькой) линии, состоящей из 11 крепостей и 17 редутов. Она протянулась на запад от Омской крепости вдоль Камышловских озер через р. Ишим и далее на урочище Звериная Голова на Тоболе, где сомкнулась с Оренбургской оборонительной линией. Сюда переводятся городовые казаки и регулярные части из северных сибирских городов. В результате этой акции российские границы углубились в степь на 50-200 верст. С 1742 г. начинается этап военно-казачьей колонизации казахской территории. Определяя главные ее составляющие, В. Н. Алексеенко замечает: "В это время активно строятся пограничные линии, Россия как бы отгораживается от степи. Пограничную службу несут солдаты регулярной армии и казаки, командированные из других регионов. Население - нестабильное, "подвижное", может быстро уйти с мест проживания в любое время. Привлекательность жизни на линии - крайне низкая. Отсюда всевозможные проекты сибирского начальства по обживанию пограничной территории: создание казенного казачьего землепашества, привлечение к землепашеству каторжан, полунасильственное крещение джунгар и казахов" [35].
   [1.4. Определение границ]
   Из коренных этносов северо-восточной Сибири решительное сопротивление политике объясачивания оказали чукчи, численность которых к началу XVIII в. едва достигала 8-9 тыс. человек. Неоднократные попытки силой заставить их принять российское подданство встретили вооруженное противодействие. В конечном счете в 1771 г. был разрушен Анадырский острог, а его обитатели покинули Чукотку. "Мощная в военном отношении держава, - заметил по этому поводу А. С. Зуев, - победившая в то время Турцию, Швецию и Пруссию, не смогла сломить сопротивление маленького и "дикого" народа" [36]. В последующем связи с чукчами осуществлялись на Анюйской ярмарке, открытой в 1788 г. На ней действовали "Правила иноверческого управления", разработанные в 1810 г. иркутским гражданским губернатором Н. И. Трескиным. В частности, все торговые сделки осуществлялись только после внесения ясака "инородцами". Запрещалось ввозить и продавать спиртные напитки [37].
   Фактически весь XIX век и начало ХХ-го применительно к Сибири и Дальнему Востоку характеризуются непрерывной экспансией Российской империи по всем пограничным направлениям. В 1799 г. образуется Российско-Американская компания (РАК), получившая монопольное право на пушной промысел и открытие новых земель в северо-восточной части Тихого океана. Впервые в истории освоения русскими Северной Азии эта территория официально получила статус колонии. Именно так в дипломатической переписке и в договоре о продаже от 18 (30) марта 1867 г. именовались русские владения в Северной Америке [38]. Уже в первом десятилетии XIX века русское правительство принимает решение о занятии Сахалина. Александр I специальным указом от 4 сентября 1821 г. провозгласил принадлежащими России все владения по северо-западному берегу американского континента от Берингова пролива до 51 градуса северной широты, по Алеутским островам, восточному берегу Сибири, Курильским островам от Берингова пролива до южной оконечности острова Уруп, т. е. до 45 градуса северной широты. Но в 1824-1825 гг. под давлением Англии и США заключаются русско-американская и русско-английская конвенции сроком на 10 лет, по которым разграничительная линия русских владений отодвигалась до отметки 54 градуса северной широты. Иностранным кораблям разрешалось свободно заходить во все заливы и гавани на "отгороженной" территории, ловить рыбу и заниматься китобойным промыслом, торговать с аборигенами. Лишь в 1834 г. российские власти объявили, в связи с истечением срока давности конвенции, свободное плавание для всех иностранных судов в пределах русских владений.
   Одновременно с этим на юге Западной Сибири происходил процесс инкорпорации в имперское пространство России формально признавших в XVIII в. вассальную зависимость казахов Среднего жуза. После смерти хана Уали, в 1819 г. отменяется институт ханской власти. В рамках реформ М. М. Сперанского вводится в действие "Устав о сибирских киргизах" и в ноябре 1823 г. образуется Омская область. Первый ее начальник С. Б. Броневский отмечал по этому поводу: "Напечатаны на российском и татарском языках объявления к киргизскому народу во многих экземплярах о том, что неустройство между киргизами и разорительные баранты [похищения скота. - Авт.], приводящие слабых к конечной гибели, по собственному желанию многих почетных киргиз, чтобы приобресть спокойствие и тишину, неоднократно просили покровительство России. Государь Император, вняв милостиво этому голосу, Высочайше повелел учредить новый порядок управления киргизами и открыть округи, и земли Киргизской степи принимает под свое покровительство" [39].
   Упомянутое территориально-административное образование состояло из внутренних (Омский, Петропавловский, Семипалатинский, Усть-Каменогорский) и внешних (Кокчетавский, Каркаралинский, Акмолинский, Баянаульский, Аягузский и т.д.) округов, населенных преимущественно казахами. Внешние округа имели только северную границу. Аулы объединялись в волости, а последние - в округа. Окружное управление (приказ или "диван") возглавлял старший султан, осуществлявший управленческие функции с помощью четырех заседателей: двух - от русских и двух - от казахов. Казахские заседатели от выбирались самим населением, но утверждались царской администрацией. Показательно, что делопроизводство велось на русском и татарском языках. В качестве переводчиков использовались муллы или специально нанятые татары. "Самодержавие активно использовало уже интегрированные в имперское поле народы для проведения на окраинах своей политики. В этом смысле казанские и сибирские татары, мусульманские священники из Казани и Оренбурга (особо отметим, что не православные миссионеры) становились как бы посредниками и соучастниками имперской политики, делая ее более эффективной" [40].
   Характерно, что, образуя кочующее вслед за номадами управление (приказам предписывалось следовать вслед за подведомственным населением), русская администрация обещала установить порядок, прислать сельскохозяйственный инвентарь, семена, помочь в сооружении мечетей. Одновременно в степи в 1849-1850 гг. организуется шесть новых станиц Сибирского казачьего войска за счет переселенцев из Оренбургской и Саратовской губерний [41]. Попытка сопротивления усилению русского влияния в степи под руководством Кенесары Касымова была пресечена силовыми методами.
   Новый виток территориальной экспансии начался почти одновременно на юге Западной Сибири и Дальнем Востоке в середине XIX в. В 1846 г. отрядами, посланными с Иртышской линии, было основано укрепление Копал, как форпост для дальнейшего продвижения в Заилийский край (Семиречье). По инициативе генерал-губернатора Западной Сибири Г. Х. Гасфорда и с согласия императора Николая I в 1854 г. в урочище Алматы закладывается русское военное укрепление Заилийское, переименованное вскоре в Верное, а в 1867 г. получившее статус города. В 1854-1855 гг. в Семиречье началось переселение 750 семей казаков из различных поселков Сибирского казачьего войска и 200 крестьянских семей [42].
   В бассейне Тихого океана 11 апреля 1853 г. Николай I предоставил Российско-Американской компании право организовать на Сахалине стационарный пост и проведения с этой целью специальной вооруженной экспедиции (десанта), который был осуществлен осенью 1853 г. под общим руководством Г. И. Невельского. Результатом стало основание в заливе Анива Муравьевского поста, а непосредственно на острове - Ильинского поста. Согласно условиям Симодского договора, заключенного в начале 1855 г. Е. В. Путятиным с Японией, граница между государствами стала пролегать между островами Итуруп и Уруп, а Сахалин остался не разделенным. Непосредственным плацдармом для продвижения на восток со стороны Сибири стала организованная в 1851 г. Забайкальская область, а в ней Забайкальское казачье войско. По инициативе восточно-сибирского генерал-губернатора Н. Н. Муравьева в 1854, 1855, 1857, 1858 и 1859 гг. организуются сплавы по Амуру с целью установления военного контроля над рекой и переброски войск в устье Амура. Обычно исследователи обращают внимание на организационную и повседневную сторону этих мероприятий, и как-то игнорируется сам факт проведения сплавов, по крайней мере до 1858 г., по территории суверенного Китая. Закончилось все это, как известно, подписанием Айгунского (1858) и Пекинского договоров (1860), закрепивших за Россией левобережье Амура и Приморье. Несмотря на сопротивление Японии, не признававшей прав России на Южный Сахалин, с 1859 г. сюда начали отправлять из Европейской России морским путем ссыльнокаторжан, открывать здесь каменноугольные копи и строить военные посты. Экспансия была официально закреплена Петербургским 1875 г. договором с Японией об обмене Сахалина на Курильские острова и выплате компенсации русским правительством за недвижимое имущество (112 754 руб. 59 коп).
   Пока Россия утверждалась на Амуре, существенные подвижки произошли в Семиречье, где в октябре 1862 г. отряд полковника Г. А. Колпаковского захватили кокандскую крепость Пишпек, а в 1863 г. еще две - Музарту и Кегени. В конечном счете в 1864 г. Россия и Китай подписали Чугучакский протокол, который в развитие Пекинского, определил прохождение русско-китайской границы от Алтая до Тянь-Шаня.
   А дальше на обоих фронтах внешнеполитической экспансии (дальневосточном и южно-сибирском) происходит попятное движение. В марте 1867 г. Россия продала свои владения в Северной Америке США за 7,2 млн. долларов, предварительно ликвидировав Российско-Американскую компанию. Тем самым была установлена четкая граница колонизационных процессов в северной части Евразии. В 1871 г. в результате военной экспедиции Г. А. Колпаковского к России присоединяется Илийский край, включая его столицу г. Кульджу, который возвращается Китаю согласно условиям Петербургского договора, подписанного в феврале 1881 г. Многими тогда он оценивался как неоправданная уступка Пекину [43], но нужно иметь ввиду, что эта акция существенно улучшила отношения между двумя странами и заложила основу последующих внешнеполитических акций в Китае в конце XIX - начале ХХ вв.
   Прерванное движение возобновляется в 1896 г. подписанием соглашения между китайским правительством и Русско-Китайским банком о строительстве железной дороги в Маньчжурии (КВЖД) и установления концессии на нее сроком на 80 лет. В марте 1898 г. Китай передал России право на аренду южной части Ляодунского полуострова и Порт-Артура сроком на 25 лет. Маньчжурский проект рассматриваемого времени являет, по нашему мнению, принципиально новый подход к внешнеполитической экспансии. Россия в очередной раз определила границы поля колонизации или "крупномасштабного геополитического охвата" [44]. Но в предшествующих случаях осваиваемая территория так или иначе включалась в состав государства. В данном же случае КВЖД выступала в качестве внешней (южной) границы экспансии. Впервые в отечественной истории центром такого крупного территориально-административного образования как Дальневосточное наместничество (1903-1905), в состав которого вошло и Приамурское генерал-губернаторство, стал Порт-Артур - город, построенный на арендованной у соседнего государства земле. И даже после поражения в Русско-японской войне и утраты Ляодунского полуострова КВЖД продолжала использоваться в качестве основного средства экономического и военного закрепления присутствия России в Манчжурии. Достаточно сказать, что в 1916 г. в полосе ее отчуждения проживал каждый пятый житель российского Дальнего Востока (205,9 тыс. человек). Здесь дислоцировалось 8 пехотных, 3 конных полка, 4 железнодорожных батальона [45], сведенные в Заамурский корпус пограничной стражи, формально подчинявшийся правлению дороги, но в случае войны развертывавшийся в передовой армейский корпус русской армии.
   Манчжурский опыт был использован для экспансии в Центральной Азии, выразившийся в установлении экономического и политического преобладания России в Северном Иране (1907), Синьцзяне и Монголии (1912), объявлении протектората над Урянхайским краем (Тувой) (1914). И это не было пределом мечтаний ведущих российских геополитиков того времени. В 1876 г. офицер Генерального штаба и активный сотрудник Русского географического общества М. И. Венюков писал по этому поводу: "Ныне можно считать, что Русская империя достигла своих естественных границ на среднем и верхнем Амуре, в Забайкалье, в Алтае-Саянском нагорье и в Семиреченской области с Кульджинским краем; в северной Чжунгарии, у Зайсана, эти естественные пределы отчасти даже перейдены ею, а на всех прочих окраинах еще не достигнуты. В недалеком будущем ей, конечно, предстоит продвинуться по степям Туркестана к югу до Хоросана и Гиндукуша, и было бы желательно некоторое расширение Южно-Уссурийского края, чтобы береговая полоса между Манчжурией, Кореею и морем была шире и, следовательно, подверглась меньшему риску отнятия китайцами" [46]. Как бы подхватывая от него эстафету, уже во время Первой мировой войны небезызвестный генерал А. Н. Куропаткин переносил русско-китайскую границу на линию гора Хан-Тенгри - Владивосток, "со включением в сферу владения или исключительного влияния России северной Манчжурии, северной Монголии, Кобдинского и Тарбагатайского округов и Кульджи" [47].
   [1.5. Особенности населения. "Государственный феодализм" и приписные крестьяне]
   Таким образом, весь XIX и начало ХХ в. происходила территориальная экспансия Российской империи в Северной Азии. Основным плацдармом ее являлась Сибирь, та ее часть (Тобольская, Томская, Енисейская и Иркутская губернии), которая была присоединена еще в XVII-XVIII вв. Данное обстоятельство обусловило более высокий уровень милитаризации региона, выразившейся прежде всего в существенной доле военных в численности городского населения. По данным Б. Н. Миронова, если в городских поселениях Европейской России она в 1796-1870 гг. уменьшилась с 13,1 до 12,1 %, то в Сибири увеличилась за тот же период с 11,0 до 23,9 % [48]. Причем в давно присоединенной Западной Сибири доля военных в начале 1860-х гг. была еще выше - 25 % от всего населения городов [49]. Наращивание военного контингента продолжилось и в начале ХХ в. По данным Ю. М. Ращупкина, в Иркутском военном округе в 1884 г. насчитывалось 5102 военнослужащих, а в 1911 - 60 717 чел. [50].
   Главным импульсом продвижения на юг и восток являлась реальная или мнимая (придуманная чиновниками) угроза со стороны США, Англии, Японии, Китая, а в начале ХХ в. - нашествие желтой расы. Субъективным элементом политики имперского расширения выступали личные амбиции политиков и военных, "желание местных начальников выслужить чины и ордена, а то и громкие титулы" [51].
   В качестве примера можно привести послужные списки некоторых сибирских администраторов рассматриваемого времени, сделавших карьеру в условиях фронтира. Прежде всего, среди них следует назвать С. Б. Броневского (1786-1858). Попав на службу в Омск в 1808 г., он активно участвует в реорганизации Сибирского казачьего войска, а в 1814 г. становится его атаманом; в 1823-м производится в полковники, а в 1827 г. - в генерал-майоры, становится первым омским областным начальником, а в 1835 г. назначается восточно-сибирским генерал-губернатором. Его преемником в деле присоединения Степного края к России стал Г. А. Колпаковский (1810-1896), с 1851 г. служивший в Сибири, отличившийся в 1860 г. в сражении при Узун-Агаче, за что был произведен в полковники и награжден орденом Св. Георгия 4-й степени. В 1862 г. он уже генерал-майор, а с 1867-го - военный губернатор Семиреченской области. В 1871 г. Герасим Алексеевич производится в генерал-лейтенанты и получает Св. Георгия 3-й степени за покорение Кульджи, в 1876 г. командует экспедиционным отрядом для покорения Кокандского ханства, а в 1882-1889 гг. является Степным генерал-губернатором, командующим войсками Омского военного округа, наказным атаманом Сибирского казачьего войска. В 1885 году производится в генералы от инфантерии. В Восточной Сибири наиболее ярким представителем экспансионизма стал Н. Н. Муравьев-Амурский, получивший за это многочисленные награды, звания и графский титул. Из дальневосточников в качестве примера можно сослаться на адмирала П. В. Казакевича (1816-1887), который за время губернаторства в Приморской области (1856-1865) был награжден орденами Св. Владимира 3-й степени, Св. Станислава 1-й степени, Св. Анны 1-й степени с короной, пожизненной пенсией в 2000 рублей ежегодно и стал генерал-адъютантом.
   Внутренняя политика самодержавия в Сибири со времени продвижения служилых людей за Урал исходила из признания ее специфики, с распространением "правового режима других "украинных" территорий" [52]. С 1593 г. регион управлялся Посольским приказом, в 1593 г. эту функцию передают приказу Казанского (Казанский и Мещерский дворец), первому центральному органу управления созданному не по функциональному, а по территориальному признаку. По мере увеличения контролируемого русскими пространства, роста числа городов и масштабов освоения назревает потребность в создании органа, занимавшегося исключительно сибирскими вопросами. Указом царя Михаила Федоровича 19 февраля 1637 г. образуется Сибирский приказ (1637-1710, 1730-1763 гг.), руководителям (судьям) которого предоставлялся чрезвычайно широкий комплекс полномочий, включая подбор и назначение управленческих кадров, внешнеполитические, административные, таможенные, фискальные, военные вопросы, прием, хранение и реализация за границей сибирской пушнины и т. д.
   Так же, как и в Европейской России, основные управленческие функции внутри региона осуществляли уездные и разрядные воеводы, опиравшиеся в своей деятельности на служилых людей (воротников, пушкарей, затинщиков, стрельцов, конных и пеших казаков, служилых татар и детей боярских). Управление сельским крестьянским населением осуществлялась до 1780-х гг. назначаемыми Сибирским приказом или воеводами приказчиками. С 1684 г. местным служилым людям стали присваивать чин сибирского дворянина. Он мог переходить от отца к сыну, но не был наследственным и потомственным. Как правило, дети боярские и дворяне занимали высшие административные и командные должности, становились приказчиками и даже воеводами. Эти чины сохранились здесь вплоть до начала XIX в., когда были упразднены.
   В Сибири не сложилось сословия поместных дворян, не считая направленных сюда на службу классных чиновников, имевших имения в Европейской России. Основная причина заключалась в неравноправном статусе сибирских дворян и детей боярских с российским "природным" шляхетством. К тому же в допетровскую эпоху перечисленные выше категории местного служилого люда состояли в сибирском, а не в "московском списке", а значит, приравнивались к служилым людям по отечеству. Как справедливо считает Г. Ф. Быконя, сказались в этом вопросе и "особые экономические интересы казны и императорского Кабинета. Екатерина II, например, прямо была заинтересована в сохранении и ограждении огромных ясачных территорий, ясак с которых с 1762 г. поступал в ее распоряжение". Наконец, "разрешение дворянам-чиновникам и офицерам иметь земли на праве частной собственности, по мнению центра, могло осложнить решение задач как общегосударственного, так и классово-корпоративного характера. Вводя различные казенные монополии и расширяя сферу государственного сектора в экономике сибирского края, центральная власть не хотела превращать материально и функционально полностью зависимых исполнителей своей воли в частных лиц, которые на законных основаниях стали бы конкурировать с государственным сектором в получении рабочих рук, сельскохозяйственных угодий, доходов от торговли и эксплуатации природных богатств Сибири" [53].
   Важнейшим фактором хозяйственного освоения региона вплоть до начала ХХ в. являлись многочисленные регламентации и ограничения со стороны государства, позволившие В. П. Зиновьеву квалифицировать экономическое развитие Сибири рассматриваемого времени "как государственно-феодальное предпринимательство Кабинета, Казны, дворянства, монастырей" [54]. По сути дела, с момента присоединения территория объявляется "государевой вотчиной". Вплоть до 1917 г. царское правительство в экономической сфере по отношению к Сибири проводило политику "государственного феодализма", составными элементами которой являлись следующие.
   Во-первых, государственная и частно-корпоративная (Кабинет) монополия на землю и природные ресурсы региона. Сибирь практически не знала частной собственности на землю.
   Во-вторых, преимущественно "штрафная" колонизация и ограничение вольнонародной.
   В-третьих, аграрно-сырьевой характер развития экономики, слабое ее включение в рыночные отношения, неэквивалентный характер товарообмена между метрополией и колонией.
   В-четвертых, специфическое положение местной, компрадорской по своей сути, буржуазии, порожденное слабым развитием рыночных отношений. Капиталы свои она нажила благодаря монополии и кабале, вызванным произволом администрации и неэквивалентным обменом. И в начале ХХ в., по авторитетному заключению Г. Х. Рабиновича, "наиболее массовым типом буржуазии здесь оставался торговец-ростовщик, олицетворяющий капитал "первоначального накопления", зависимый в плане получения кредитов от капиталистов Европейской России" [55].
   В-пятых, произвол административных структур, в которых преобладали выходцы из Европейской России, не связанные с интересами местного населения, не контролируемые последним и рассматривающие льготную "сибирскую службу" как способ личного обогащения. "История сибирской администрации, - замечает С. С. Шашков, - это длинная повесть о страданиях края. Сибирь не знала крепостного права, но она знала административное бесправие" [56].
   В рамках сложившейся системы "государственного феодализма" казна и Кабинет проявили свои монополистические устремления в наибольшей степени, что вело "к вытеснению частного капитала и переходу в фактически безраздельное владение казны целого ряда отраслей промышленности (серебропромышленность, винокурение, солеварение, сукноделие), выведению из свободного рыночного оборота значительной части промысловой и сельскохозяйственной продукции" [57]. Государство постоянно вмешивалось не только в деятельность купцов, но и крестьянства. Следствием всего этого был низкий уровень развития производительных сил, а также "мануфактурное иго Москвы". Данный термин являлся не пропагандистским штампом, используемым областниками, а повседневной реальностью. "Иго" активно поддерживалось правительством. Ярким примером может служить шестидесятилетняя (1790-1850 гг.) борьба тюменских купцов за перенос ярмарки из Ирбита в их город или открытие ее здесь параллельно с последней. Московские купцы, прочно контролировавшие обороты Ирбитской ярмарки, одержали с помощью Петербурга победу, не допустив функционирования опасного конкурента [58]. Поэтому вплоть до 1917 г. регион продолжал оставаться аграрно-сырьевым придатком Европейской России, экономической колонией.
   Еще одной характерной особенностью внутриполитического курса самодержавия по отношению к Сибири стал отказ от распространения на нее крепостного права. В эпоху административной реформы 1780-х гг., проводившейся после пугачевшины и войны за независимость в Северной Америке, Екатерина II, опираясь на труды европейских просветителей и американский опыт [59], ликвидировала в сибирской деревне институт приказчиков, наделила крестьян землей и ввела самоуправление. "Выступавшая прежде в естественной роли соседской организации колонистов, часто как фамильно-родовая, мирская община, - замечает по этому поводу Т. С. Мамсик, - обрела статус юридически признанного коллективного субъекта права на землю предков и потомков. Одновременно ей была передана функция гаранта такого же индивидуального права для каждого члена сообщества на бесплатный участок земли в размере не менее 15 десятин на душу мужского пола. Земли в Сибири было достаточно, и эта норма до 1860-х гг. не приобрела статуса надела" [60].
   Правда, специфическую категорию зависимого населения составили крестьяне, приписанные к Уральским (до 1807 г.), Алтайским (до 1861 г.) и Нерчинским (до 1851 г.) заводам. В частности, число приписных крестьян на Алтае в 1787 г. составило 54 830 ревизских душ, а в по 10-й ревизии (1857 г.) - 145 484 души [61]. Они обязывались зарабатывать деньги на заводах в качестве разнорабочих и возчиков для уплаты подушного оклада. Кроме того, на приписных крестьян распространялся разверсточный принцип заготовки провианта для заводских нужд. В 1747-1779 гг. ставка делалась на принудительные поставки по установленным душевым нормам; в 1779-1820 гг. закупки осуществлялись заводскими служащими по "указным" ценам, более низким, чем рыночные; в 1820-1861 гг., "когда в результате реформ Сперанского заводские власти окончательно потеряли монополию на заготовление хлеба в приписной деревне, они тем не менее не перевели закупки хлеба для заводов на рыночную основу, а, усилив административный нажим на крестьянство…, сохранили возможность закупок провианта у крестьян по ценам, установленным ниже рыночных, либо на самом низком пределе рыночных цен" [62]. Наконец, рекруты из числа указанной категории сельского населения шли на пополнение военизированных формирований заводов, в частности Колывано-Воскресенского (Алтайского горнозаводского) батальона вплоть до его преобразования в местную воинскую команду в 1871 г. [63].
   В 1960-1980-х гг. по поводу статуса алтайских и нерчинских приписных крестьян шла оживленная дискуссия. А. П. Бородавкин, А. Н. Жеравина, Ю. С. Булыгин, С. С. Лукичев рассматривали их как частновладельческих. Точку зрения, что приписные не перестали быть государственными крестьянами, отстаивали историки так называемой "новосибирской" школы [64] М. М. Громыко, Г. П. Жидков, М. Е. Сорокин, Т. С. Мамсик, Н. А. Миненко. Авторы настоящей монографии разделяют позицию последних и, не из-за географического принципа, а поскольку она представляется нам более аргументированной и соответствующей реалиям, прежде всего правовым, XVIII-XIX вв., о чем Н. А. Миненко убедительно написала в одной из последних своих работ сибирского цикла [65]. К тому же последние по времени выхода исследования алтайских историков показывают, как сложно в истории кабинетского хозяйства в Алтайском округе переплетались ведомственные и государственные интересы, подходы, принципы управления. Подключение в 1779-1780 гг. общегосударственных структур к управлению округом сменилось возвратом в 1785-1790 гг. к ведомственной модели управления, преобразования 1822-1828 гг. продолжили поиск компромисса между ведомственными и государственными интересами, а с 1830 по 1855 г. округ со всей его промышленной инфраструктурой был передан в аренду Министерства финансов [66]. Естественно, это отражалось на подведомственном населении, его положение не могло быть статичным.
   [1.6. Система управления. Сибирь как колония]
   Попытка наложить на Сибирь, после ликвидации Сибирского приказа в 1763 г., единую для внутренних губерний империи административную кальку потерпела неудачу. В правительственных кругах четко определяется понимание необходимости устройства в регионе особой системы управления. 27 мая 1801 г. Непременный совет по этому поводу "принял в уважение", "что страна сия, по великому ее пространству, по разности естественного ее положения, по состоянию народов ее населяющих, нравами, обыкновениями, промыслами и образом жизни толико один от другого разнствующих, требует как в разделении ее, так и в самом образе управления особенного постановления" [67]. Назначается ревизия сибирского управления, по окончании которой в 1803 г. образуется единое для всего региона генерал-губернаторство с центром в Иркутске. Его возглавил О. И. Селифонтов. Как нам представляется, по сути дела был возрожден принцип территориального управления, реализованный в предшествующее время в Сибирском приказе, с перенесением самой управленческой структуры из столицы на подведомственную территорию. Генерал-губернатор получил существенные права и полномочия; власть его становилась безнадзорной.
   Кризис этой системы в период правления тандема И. Б. Пестель - Н. И. Трескин, непрекращающиеся жалобы на произвол чиновников, заставили Александра I 10 октября 1813 г. учредить Комитет по делам Сибирского края, который, в свою очередь, дал толчок для создания подобного рода региональных комитетов.
   В начале XIX века внутренняя политики самодержавия в отношении к Сибири исходила прежде всего из признания специфического статуса региона, так же как Закавказья, Царства Польского, Финляндии, Прибалтики, Туркестана, и создания особого порядка управления ("Сибирское учреждение" 1822 г., подготовленное М. М. Сперанским и действовавшее формально до 1917 г.). В регионе не было введено земство, с большим опозданием проведена в урезанном виде судебная реформа. Отличалась спецификой территориально-административная организация, которая, по мнению А. В. Ремнева, сводилась к следующему:
   "1) значительно большая, чем в европейской части России, территория аналогичных административных единиц - губерний, округов (уездов) и волостей;
   2) административные границы не столько обозначали уже сложившиеся экономические районы, сколько активно формировали их;
   3) сибирские города располагались на большом расстоянии друг от друга, и их роль как центров, стягивающих административную территорию, была существенно слабее, чем в Европейской России. Это порождало известную автономность сельской местности, дисперсность административных функций;
   4) неразвитость коммуникаций, слабая интенсивность торговых отношений порождали и большую автономность в действиях местных органов управления и самоуправления, плохо обеспеченных соответствующей правовой базой;
   5) значительная удаленность региона от центра страны, где были сосредоточены высшие и центральные органы власти, приводили фактически к административной деконцентрации (лишь отчасти зафиксированной в законе), что снижало степень централизованной управляемости регионом;
   6) приниженная роль губернских ведомственных учреждений и губернатора по сравнению с генерал-губернатором при явном стремлении первых добиться большей самостоятельности, опираясь на поддержку министерств и главных управлений в столице;
   7) более высокая степень милитаризации управления, значительная зависимость административно-территориального устройства от военно-политических задач, когда на первый план выходят интересы комплектования и содержания вооруженных сил, охраны государственных границ, а также планы имперской экспансии" [68].
   Можно согласиться с выводом С. Беккера о том, что "натиск имперской политики России в XIX веке продолжался в давно уже выбранном направлении - административной интеграции периферии с центром. Однако государственное строительство в России столкнулось с помехами, препятствовавшими ее продвижению к данной цели по пути, проторенному западными государствами за столетие до этого. Российская династическая империя не смогла развиться в государство-нацию…" [69]. Что делалось в этом направлении в Сибири конца XIX века, мы еще расскажем ниже.
   Особенность территориального, национального и административного положения Сибири в течение всего XIX века инспирировала дискуссию о статусе региона в составе Российской империи. Характерна в этом отношении эволюция взглядов М. М. Сперанского. Только прибыв в Тобольск 14 июня 1819 г., он сообщает дочери: "…Я смело утверждаю, что Сибирь есть просто Сибирь, то есть прекрасное место для ссылочных, выгодное для некоторых частей торговли, выгодное и богатое для минералогии; но не место для жизни и высшего гражданского образования, для устроения собственности, твердой, основанной на хлебопашестве, фабриках и внутренней торговле". А уезжая из Иркутска в июне 1820 г., делает краткое резюме: "Я думаю, что Сибирь есть настоящая отчизна Дон-Кихотов" [70].
   Тем не менее, он избегает применительно к объекту нашего исследования использовать термин "колония". Однако его нередко употребляли чиновники и государственные структуры. Так, министр путей сообщения адмирал К. Н. Посьет в 1880-е гг. писал по поводу хорошо знакомого ему Дальнего Востока: "Смотря на эту страну как на колонию, необходимо по примеру других государств, владеющих колониями, прежде всего позаботиться о гражданском ее развитии". В1888 г. Государственный совет признал, что "часть азиатских наших владений и поныне осталась не более как русскою колонией на Дальнем Востоке" [71].
   Наряду с официальной точкой зрения, с начала XIX в. и по настоящее время продолжается оживленная дискуссия по поводу колониального положения Сибири. Истоки ее уходят к декабристам и местному просветителю П. А. Словцову, впервые сформулировавшим основополагающие подходы по этому поводу. По мнению Н. А. Бестужева, Сибирь - не колония, а "колониальная страна, которую осваивали народы России, русская земля". В отличие от него, Г. С. Батеньков рассматривал ее как типичную колонию, для статуса которой характерно два признака - слабая заселенность и эксплуатация природных богатств. В свою очередь П. А. Словцов подчеркивал: "Сибирь, рассматриваемая в качестве области политической, есть не что иное как часть России, передвинувшаяся за Урал своими нравами и поверьями" [72].
   Свою интерпретацию концепции Сибири-колонии с 1860-х гг. отстаивали местные областники. О ее оформлении Г. Н. Потанин сообщает следующее: "Теперь перед нами [сторонниками рассматриваемого движения - Авт.] возник вопрос, что такое в самом деле Сибирь, колония или провинция? Чем колония отличается от провинции? Называются ли колониями только те новые приращения государства, которые сделаны за пределами океана, или край, присоединенный к государству только в позднейшее время, будет все-таки колонией, хотя бы он плотно примыкал к старой территории государства?... Тогда же мы пришли к заключению, что разница между колонией и провинцией создает не оторванность края, не морской пролив, а применение или неприменение к вновь занятой стране политики, называемой колониальной… Знакомство с литературой поставило перед нами новый вопрос. Сибирь служила для мануфактурного центра России рынком сырья; мы спрашивали себя, поддерживается ли это положение искусственно или это неизбежный рок для Сибири? И затем другой вопрос - убыточно ли такое положение для Сибири, и если убыточно, то поправимо ли такое положение или ведет к все большему разорению страны? Тогда же мы поняли, что интересы Сибири противопоставлены интересам Москвы, но так как мы были социалисты, то никогда не приходили к мысли о таможенной линии между Сибирью и Европейской Россией или, вернее сказать, никогда не лелеяли такую идею" [73].
   Как видим, областники на первый план поставил вопрос об экономической зависимости региона от московских капиталистов. В дальнейшем они пытаются развести понятия "колония", как явление политическое, и "колонизация", как процесс заселения и хозяйственного освоения новых территорий или terra nullius (ничейной земли). Существенный вклад в полемику внесли два издания фундаментального труда Н. М. Ядринцева "Сибирь как колония" (1882, 1892). Кстати, полное название второго издания выглядит следующим образом: "Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении". Политический и экономический аспекты автором сняты. Обобщая трехсотлетний опыт освоения региона, Н. М. Ядринцев приходит к выводу, что "Сибирь есть колония и колония земледельческая, и в этом открываются значительные ее преимущества" [74]. Далее он устанавливает разницу колонизационных процессов в России и на Западе: "Русские колонии отличаются от западных, английских, испанских и голландских той счастливой случайностью, что в них более чем где-либо сохраняется за колонистом и переселенцем право дарового пользования землей. Это великое божье право. Другой стороной, отличающей наши колонии, служит общинный быт нашего крестьянства, зарождающейся в новых странах". И единственное, чего не достает Сибири-колонии в сравнении с центральными губерниями - "это еще полного гражданского развития, и мы еще не достаточно обратили на это внимание" [75].
   Таким образом областники и Д. И. Завалишин сформулировали положение о Сибири как экономической и земледельческой колонии России. Вслед за ними его разделяли многие видные представители отечественной общественно-политической мысли конца XIX - начала ХХ в. Показательна в этом отношении позиция одного из идеологов "легального" марксизма В. А. Поссе, воспроизводимая в письме В. И. Анучина за 1898 год: "Относительно Сибири вождь сказал не очень много, но весьма внушительно:
   - Сибирь была и будет колонией.
   - А при демократической республике? - спросил я.
   - Даже при социалистическом строе!!!
   Видя мою подавленность, вождь похлопал меня по плечу и одобряюще заметил:
   - Вы только гоните сырье, а вообще получите все до устриц включительно" [76].
   Существенный вклад в разработку концепции экономической колонии внес В. И. Ленин в работе "Развитие капитализма в России". "…Наличность сложившегося мирового разделения труда, - замечал он, - мирового рынка, благодаря которому колонии могут специализироваться на массовом производстве продуктов, получая в обмен на них готовые промышленные изделия, которые при других обстоятельствах им пришлось бы изготовлять самим", "наличие незанятых свободных земель, легко доступных переселенцам", все это было характерно и для Сибири рубежа XIX-ХХ вв. как колонии в экономическом смысле [77].
   Не менее внушителен перечень противников концепции Сибирь-колония. Мы уже упоминали о позиции П. А. Словцова. Последовательно ее развивал Н. Я. Данилевский. "Россия никогда не имела колоний, ей удававшихся, - отмечал он, - и весьма ошибочно считать таковою Сибирь, как многие делают". По его мнению, переселения народа "образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее", т. е. заселяются окраины, а "расселения скачками через море или значительные промежутки не удаются" [78].
   В советский период большая часть исследователей стала склоняться к мысли о преимущественно экономическом характере колониальной зависимости региона. В частности, в начале 1930-х гг. М. К. Любавский заметил: "С начала XIX столетия Сибирь стала все более и более превращаться в колонию для избыточного населения Европейской России, испытывающей недостаток в земле" [79]. А. С. Кузнецов первым попытался четко разделить политические и экономические составляющие рассматриваемого явления. "В связи с тем, что термины "колония" и "колонизация" употребляются в литературе для обозначения часто несходных, а иногда и очень разных вещей, - делает он вывод, - четкость в использовании их очень важна. Дооктябрьская Сибирь относилась к числу переселенческих колоний "в экономическом смысле". Колонизация Сибири - не только образование новых поселений и увеличение постоянного населения, но одновременно и формирование устойчивых очагов земледелия, промыслов, промышленности, обмена, вовлечение ранее не освоенных территорий (в абсолютном или относительном смысле) в орбиту цивилизации. При этом типе колонизации заселение новых территорий сопровождается их включением в существующую в метрополии систему хозяйства, социальных отношений, государственности и культуры" [80].
   В послевоенный период в сибиреведческой литературе по этому вопросу утвердилась точка зрения И. М. Разгона, по мнению которого только "коренное население Сибири было национально угнетаемо и колониально зависимо от русского населения и российского империализма вплоть до победы Великой Октябрьской социалистической революции. Что касается большей части Сибири, она являлась неотъемлемой частью, хотя и окраиной страны, теснейшим образом связанной экономически, культурно с историей всей страны" [81]. И стоило И. Т. Белимову со ссылкой на идеологов сибирского областничества Г. Н. Потанина и Н. М. Ядринцева заявить о колониальном положении региона в составе российского государства накануне 1917 г., как он был подвергнут показательной выволочке с последующими оргвыводами ("Конечно, печально, что историк-марксист в дни 50-летия социалистической революции разделяет враждебную революции точку зрения, но еще более недопустимо, что к мнению по этому вопросу врага социалистической революции Потанина он присоединяет имя великого вождя социалистической революции" [82]).
   Исходя из этой схемы Л. М. Горюшкин, со ссылкой на В. И. Ленина, обосновывает взгляд на Сибирь как на окраину и колонию в экономическом смысле [83], принятый большинством историков 1980-х гг. Он представляет своеобразный компромисс между полярными точками зрения. В публикации одного из авторов исследования по этому поводу формулировался вывод "об особом статусе сибирских территорий в составе российского государства вплоть до 1917 г., близкого по положению к колонии, прежде всего экономической" [84]. В последнем по времени выхода обобщающем исследовании по итогам освоения Азиатской России одна из особенностей этого процесса проявилась, по мнению авторов, в том, что "в истории России доминирующим фактором геополитики является географическая связанность национально-государственной территории, отсутствие глубоких, четко выраженных культурно-исторических различий между метрополией и колонией" [85].
   Безусловно, внутренняя политика самодержавия в течение всего XIX - начала ХХ в. направлялась прежде всего на ликвидацию особого статуса региона в системе имперского управления и даже самой дефиниции "Сибирь". Как известно, одним из результатов реформ М. М. Сперанского стало создание за Уралом двух генерал-губернаторств - Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского. Первое упраздняется в 1882 г., и Омск становится административным центром Степного генерал-губернаторства (Акмолинская, Семипалатинская и Семиреченская области). В 1887 г. Восточно-Сибирское генерал-губернаторство переименовывается в Иркутское. Соответственно, образованный в ходе военной реформы в 1865 г. Западно-Сибирский военный округ в 1882 г. преобразуется в Омский с включением в него Степного генерал-губернаторства, Тобольской и Томской губерний. Через два года Восточно-Сибирский военный округ разделяется на Иркутский и Приамурский.
   Однако, несмотря на постепенную нивелировку особого положения Сибири в составе российского государства, исследователи единодушно констатируют отсутствие у власти целенаправленной региональной политики. Прежде всего хозяйственной. Еще в начале ХХ в. Н. Шуман отмечал: "Политика правительства в отношении Сибири, приведшая к столь печальным результатам, основывалась на том взгляде, что Сибири принадлежит служебная, подчиненная роль по отношению к Европейской России. Поэтому все мероприятия государства в Сибири оценивались исключительно с точки зрения политических и экономических интересов Европейской России и носили разобщенный характер. Надо было очистить Европейскую Россию от преступных элементов - и Сибирь рассматривали долгое время как место ссылки. Нужно было увеличить доходы от оброчного и лесного хозяйства - и решено было выделить казенные земли… Наконец, в разное время предпринимавшиеся по плану правительства переселения в Сибирь производились то целях освобождения Европейской России от человеческой накипи, явившейся следствием бурливого и мутного потока и земельных неурядиц центра государства, то для оживления Великого Сибирского пути, доминирующую роль при постройке которого играли не интересы Сибири" [86].
   В конце ХХ в. примерно такой же вывод делает И. В. Островский: "Хозяйственное освоение Сибири никогда не было самостоятельной целью внутриполитического курса самодержавия, поскольку последнее руководствовалось трудностями и потребностями помещичьего землевладения, а также своими стратегическими расчетами" [87]. Подводя итоги правительственной политике в отношении региона в XIX веке А. В. Ремнев констатирует: "Оставляя, по сути дела, открытым вопрос - колония Сибирь или провинция, самодержавие так и не смогло выработать четко очерченного правительственного курса по отношению к Сибири. Отсутствие теоретически осмысленной региональной политики, как и сегодня, приводило к непоследовательности в правительственных действиях" [88].
   [1.7. Русские и коренное население]
   Одним из наиболее существенных признаков колонии является наличие в ней, помимо колонистов, аборигенного населения, стоявшего по отношению к пришельцам на более низком уровне хозяйственного и культурного развития, подвергаемого эксплуатации или уничтожению. Сложившиеся к началу XIX в. отношения в этой сфере регламентировал "Устав об управлении инородцами" (1822), закрепивший за аборигенными этносами региона находившиеся в их пользовании земли и создавший в стратегической перспективе систему постепенной и безболезненной интеграции "инородцев" с русскими.
   И хотя, по авторитетному мнению В. С. Дякина, "официальных документов, формулирующих принципы национальной политики царизма не существовало" [89], тем не менее мы согласны с А. В. Ремневым в том, что в его практике "господствовал стереотип, что только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря" [90].
   Поэтому будущее инородцев виделось в переводе их на оседлость, приобщению к православию и западному образу жизни. В подобном духе высказывались многие видные чиновники. Так, восточно-сибирский генерал-губернатор А. П. Игнатьев (1885-1889) писал: "Вообще местная администрация должна наблюдать, чтобы инородцы не терпели притеснений и обид, невзирая на то, к какому вероисповеданию они принадлежат, и, не насилуя естественного хода вещей, последовательными мероприятиями постепенно подготовлять возможно большее обрусение бурят и полное слияние их во всех отношениях с русским крестьянским населением" [91]. В отчете губернатора Акмолинской области за 1913 год с удовлетворением констатировалось, что во время выборов должностных лиц в киргизское (казахское) самоуправление на 1913-1915 гг. впервые был реализован принцип обязательного знания этими лицами русской разговорной речи [92]. Забайкальский военный губернатор в 1914 г. замечал: "Орочены, тунгусы и те из бурят, которые ведут кочевой образ жизни, неизбежно идут к полному вымиранию; в несколько особых условиях находятся оседлые буряты, в среде которых замечается способность к восприятию русской культуры и устроению жизни в соответствии с повышенными требованиями русской государственности; к сожалению, отличие религиозного культа отделяет момент полной ассимиляции с русским населением области" [93]. И перевод на оседлость начался задолго до массовых переселений. По крайней мере по отношению к части казахского населения его истоки уходят в первую половину XIX в. [94]. "Тем не менее, - справедливо замечает Е. П. Коваляшкина, - стремление к ликвидации особого способа жизнедеятельности сибирских народов было основано на традиционном признании за ними социального равенства, собственно и дающего возможности для полного "природнения". Даже идеология русского национализма была обращена не на сегрегацию, а на социокультурную ассимиляцию "инородцев", сохранив особенности этнополитических установок, проявившиеся в российской модели колонизации и имперской идее прежних эпох" [95].
   Положение коренным образом изменяется в конце XIX в., когда правительство берет курс на стимулирование крестьянских миграций в Сибирь с целью снять остроту аграрного вопроса в Европейской России. Для формирования колонизационного земельного фонда начинается планомерное ограничение землепользования коренных жителей, имеющее целью перевод их на оседлость. Правовую основу землеустроительных работ в регионе составили закон 1896 г. и правила 1898 г. о поземельном устройстве крестьян и аборигенов на казенных землях Тобольской, Томской, Енисейской и Иркутской губерний. Наделы в размере 15 десятин "на наличную мужского пола душу" отводились сельским обществам крестьян и инородцев, не относящихся к числу "бродячих". Они межевались в пользование, за которое сельские обыватели обязывались вносить в казну "определенный законом платеж, под названием государственной оброчной подати". Нормативные акты не распространялись на "бродячих" аборигенов Березовского и Сургутского округов Тобольской, Нарымского края Томской, Туруханского края Енисейской губерний и земель Кабинета его императорского величества (Алтайский округ).
   В 1899 г. специальным положением эта процедура распространяется на крестьян и инородцев Алтайского округа. 5 июня 1900 г. утверждаются "Главные основания поземельного устройства населения Забайкальской области", имевшие определенные отличия от предшествующих. Максимальная величина надела для аборигенов увеличивалась до 30 десятин, и не требовалось их обязательное причисление в категорию оседлых. Выделение земли для переселенцев в Степном крае осуществлялось на основе главы 3-й Правил 1898 г.
   Реализация перечисленных выше нормативных актов привела к существенному сокращению землепользования большинства коренных жителей юга Сибири. Например, в Иркутской губернии из 2010765 десятин удобной и неудобной земли у них после землеустройства осталось 1065950 десятин (53,1 %). В Забайкальской области землепользование бурят сократилось к 1917 г. на 30,4 %. В Казахстане к 1917 г. для переселенцев было изъято более 45 млн. десятин [96].
   В результате происходит ускоренный процесс перехода аборигенов на оседлость, и в связи с ростом их численности исчерпываются ресурсы экстенсивного животноводства. Заметим, что до сих пор нет ответа на вопрос, насколько исчерпал себя кочевой образ жизни и хозяйственной деятельности в плане цивилизационного развития к началу ХХ в., но очевидно, что переход номадов к земледелию и иным более интенсивным формам хозяйства - процесс закономерный и прогрессивный.
   Переселения и землеустройство, понуждавшие кочевников к переходу на оседлость, многими исследователями рассматривались как главные элементы их русификации, усиления русского присутствия на восточной окраине империи. Например, Л. М. Горюшкин замечал по этому поводу: "В процессе колонизации и освоения Сибирь стала неразрывной частью России, населенной преимущественно русскими. Сибирская окраина была тесно связана с Европейской Россией единством экономического и политического развития, общностью духовной и материальной культуры основной части населения". Ему вторит И. В. Островский, настаивая на том, что переселения способствовали русификации окраин [97].
   От себя заметим, что переход к оседлому образу жизни и земледелию, а также появление переселенцев в местах компактного проживания аборигенов не означал их автоматической русификации и аккультуризации. Тем не менее в долгосрочной перспективе указанные мероприятия способствовали их постепенной ассимиляции, отражая общую тенденцию мирового развития. Поэтому П. А. Столыпин и А. В. Кривошеин в начале ХХ в. вполне резонно, на наш взгляд, замечали: "Киргизы не могут вечно оставаться кочевниками, если только они способны к культуре. Опыт последних лет свидетельствует об их способности перейти к земледельческому быту и показывает, что русское переселение в степь, связанное с неизбежным сокращением площади кочевания, служит к тому же могущественным и пока единственным побудителем. Поэтому ревниво оберегать киргизскую степь и кочевое хозяйство на черноземе от прихода русского земледельца было бы во всех отношениях ошибочно, даже по отношению к самим киргизам" [98].
   Однако курс на форсированное переселение и соответствующий перевод "инородцев" на оседлость привел к существенному ухудшению этнополитической ситуации в Сибири в начале ХХ в. Прежде всего, среди переселенцев в степную и лесостепную зону региона тогда стали преобладать не северорусские уроженцы, а выходцы из южных районов Европейской России и Украины. "В отличие от мигрантов XVII и даже XVIII в., переселенцы начала ХХ в. испытывали подсознательный страх перед "необъятной неведомой страной", труднее вписывались в сибирскую природно-климатическую среду и приспосабливались к ней. Они не имели опыта и традиций повседневного общения с иноэтническим населением, а поэтому чаще всего относились к аборигенам с опаской и пренебрежением, видя в них "непонятных конкурентов", - констатирует Л. И. Шерстова [99]. Изучавший взаимоотношения переселенцев и казахов в начале ХХ в. в Степном крае профессор Г. К. Гинс замечал по этому поводу: "Русский крестьянин, в массе, даже не хочет считать за человека дикого номада ("у него не душа, а пар"), и пока номад не станет таким же, как он "человеком" по своим привычкам и потребностям (что во многих частях степи уже произошло), до тех пор идет процесс внутренней глухой борьбы населения" [100].
   Новый правительственный курс в отношении коренных народов Сибири в конце XIX в. выразившийся в ломке традиционной системы самоуправления, изменений в налоговой сфере и землеустройстве, в процессе которого "инородцы" из собственников земли превращались в ее пользователей. "В начале ХХ в. империя отказалась от провозглашенного в XVII в. курса на признание незыблемости прав сибирских народов на занимаемые ими земли", - замечает по этому поводу Л. М. Дамешек [101]. Кроме того эти действия направлялись на выравнивание правового статуса аборигенов с местным русским крестьянством. Правовой основой рассматриваемого процесса стали такие нормативные акты, как закон от 19 января 1898 г. "О замене взимаемых в Сибири подушных сборов [в т. ч. ясака. - Авт.] государственной оброчной и поземельной податями"; "Временное положение о крестьянских начальниках" (1898), распространенное и на коренное население; положение "О видах на жительство [паспортах. - Авт.] для инородцев от 8 июня 1898 г.". Таким образом, на рубеже веков происходит форсированное уравнивание большинства коренных жителей с русским крестьянами. Автоматически это сопровождалось увеличением податных обязанностей, а самое главное, в представлениях аборигенов - утратой национальной идентичности. Поэтому алтайцы и шорцы, например, предпринимали судорожные попытки сохранить свою сословную принадлежность и всячески сопротивлялись введению нового порядка управления [102].
   Завершая сюжет с административной политикой самодержавия в отношении коренных народов Сибири в конце XIX - начале ХХ в., следует подчеркнуть, что ускоренный перевод на оседлость, землеустройство, унификация правового статуса отмечались только в южных районах Сибири, ставших местом массового оседания переселенцев. Правительство оказалось не в состоянии регулировать этот ставший стихийным процесс и пыталось хотя бы как-то смягчить его подготовкой колонизационного земельного фонда за счет земель, изымаемых из пользования аборигенов. В других национальных районах Сибири подобного не наблюдалось. Например, в Якутской области "Устав" 1822 г. продолжал действовать вплоть до Февральской революции, хотя еще в 1901 г. иркутский генерал-губернатор предложил причислить кочевых "инородцев" территории к разряду оседлых.
   Изменение положения в аборигенной среде отразилось на конфессиональной ситуации у них. С одной стороны, ударными темпами осуществлялось их приобщение к православию. Но большинство современных исследователей констатирует чисто внешнее усвоение догматов христианства "инородцами", сохранение традиционных религиозных представлений и, прежде всего, шаманизма [103]. С другой стороны, активное "наступление" на народы юга Сибири вели другие мировые религии: ислам и буддизм. Следствием указанных тенденций становится формирование двоеверия у большинства аборигенов региона [104]. Еще один вариант реализации "национальной идеи" в религиозной оболочке дали в начале ХХ в. алтайцы попыткой создания "новой алтайской веры", более известной как бурханизм. По авторитетному мнению Л. И. Шерстовой, "он цементировал только что сложившийся этнос", "а историческое мифотворчество воплотилось в мессианском образе Ойрат-хана, с приходом которого только алтайцы обретут новые ценностные ориентации и идеальный образ жизни" [105].
   В свете изучения конфессионального фактора вновь встает вопрос об отношении к христианизации национальных меньшинств. В. В. Алексеев и его коллеги объявляют православие "основным звеном, цементирующим целостность мира России - Евразии. Показательно, что народы, сохранившие свою конфессиональную идентичность, интегрировались в него медленнее, чем принявшие православие" [106]. И. В. Октябрьская напрямую связала этот процесс с правительственной политикой: "Нивелируя этнокультурные различия, церковь выступала посредником в межэтническом общении и обеспечивала стабилизацию этносоциальной ситуации и объективно решала задачи имперской политики в колониальных районах. Миссионеры не жалели усилий, доказывая высокий смысл православной веры и практическую целесообразность следования ей. Проблема прозелитизма стала особенно актуальной в конце XIX в. в связи с административно-территориальными преобразованиями" [107].
   Вместе с тем все современные историки констатируют резкое замедление процесса христианизации аборигенов после принятия указа о веротерпимости от 17 апреля 1905 г. Тем не менее, он не остановился. В целом же положительное воздействие этого явления признается многими исследователями. В отдельных случаях констатируется успешный синтез религиозных традиций. "В результате 200-летнего взаимодействия произошло взаимовлияние хакасской и русской национальных традиций, - отмечает С. В. Пенович. - Хакасы встретили ХХ в. двоеверующими. С одной стороны, они не отказались от языческой веры и сохранили своеобразное видение "картины мира", многие обычаи и обряды. С другой стороны, восприняв христианское учение, обогатили свою жизнь европейским цивилизационным потенциалом" [108].
   Хозяйственное и социокультурное развитие "инородцев" приводит к причудливому сочетанию традиционных и инновационных форм жизнедеятельности. "В результате,- замечает по этому поводу С. С. Колдыбаева, - начиная с первой трети XIX в. и до 1917 г. в Казахстане удивительным образом сочеталось применение различных правовых систем. Тот же бий Кунанбай (род тобыкты племени аргын), один из виднейших деятелей XIX в., разбирал тяжбы в основном по нормам казахского обычного права, при необходимости обращаясь к шариату, а своих врагов привлекал к ответственности по законам Российской империи, по которым он отправил в Сибирь 17 чел." [109].
   Курс на приобщение аборигенных этносов Сибири к западной модели цивилизационного развития приводит к социокультурному расколу внутри формирующихся национальных элит, отстаивающих альтернативные варианты национального самосознания, ориентирующиеся не только на западную цивилизацию в лице России, но и на интеграцию народов Центральной Азии, исповедующих буддизм (панмонголизм) и ислам. Первая тенденция воплотилась в деятельности наиболее ярких представителей бурятской "национальной идеи" начала ХХ в. Ц. Жамцарано, А. Доржиева, Э.-Д. Ринчино и П. Бадмаева. Среди казахов наиболее последовательно происламскую позицию отстаивали А. Кунанбаев и мулла Н. Хазрет (Н. Таласов).
   Однако значительная часть аборигенов делала сознательный выбор в пользу русского образа жизни и культурного развития. Результатом этого стало появление в инородческой" среде первых выдающихся представителей интеллигенции, ориентирующихся на западную цивилизацию: М. Н. Богданова, Н. Ф. Катанова, С. Д. Майнагашева, Г. Г. Гуркина, Ч. Ч. Валиханова, А. Н. Букейханова, Г. В. Ксенофонтова и др.
   В качестве примера остановимся на факте длительной дружбы и творческого сотрудничества Ч. Ч. Валиханова и Г. Н. Потанина, для понимания которого следует использовать концепцию "огораживающего фронтира". Прежде всего, начиная с декабристов и кончая классическими евразийцами, Сибирь трактовалась как место встречи двух цивилизаций - Востока и Запада, Европы и Азии. Так, Г. С. Батеньков "не просто противопоставляет Европу Азии, а говорит об их синтезе в культуре Сибири" [110]. Непосредственно за Уралом в роли буферной социальной группы между русскими и казахами (киргизами) выступали казаки, которые активно усваивали элементы культуры сопредельного этноса. Г. Н. Потанин, будучи выходцем из казаков, являл человека фронтира не только по месту рождения и детских лет. Род Потаниных относился к числу коренных сибирских казаков, первозасельщиков региона. Еще в середине XVIII в. его предок Яков Потанин переводится на службу из Тюмени в Ямышевскую крепость. Григорий Николаевич буквально с детства впитал в себя опыт общения с казахами, накопленный поколениями своих предков. Поэтому быстро и бесконфликтно произошло знакомство наших героев, переросшее во взаимную привязанность и длительную дружбу.
   В свою очередь, и Ч. Ч. Валиханов был подготовлен к межцивилизационному диалогу на личностном уровне. Начиная с Абылай-хана (1711-1781), род Валихановых активно контактировал с российскими властями и подвергался воздействию русской культуры. В 1831-1834 гг. в Омске в Азиатской школе обучался отец одного из наших героев султан Чингис.
   Феномен Валиханова состоит в том, что он, окончив военно-учебное заведение, стал кадровым офицером русской армии, активным участником процесса инкорпорации своей родины в имперское пространство России. Одновременно с ним на русской службе находились многие "инородцы", в том числе его родственник Султан-Газы Валиханов, дослужившийся до полковника. Но Чокан Чингисович был не только первым казахом, органически интегрированным в русскую культуру. Он был человеком высочайшего интеллекта, опровергая досужие измышления о неспособности кочевников к цивилизационному развитию вообще. Наш герой совершил своеобразный "прорыв" в представлениях многих образованных россиян об уровне интеллектуального развития аборигенов Сибири. "Здесь надо заметить, - писал по этому поводу его современник С. Я. Капустин, - что как коренной сибиряк, так и приезжий в Сибирь русский человек еще не могли смотреть на киргиза как на равного себе, как он смотрит на немца, француза, еврея, итальянца. Самый гуманнейший сибиряк и россиянин относятся к инородцу как взрослый к ребенку. Это самое, так сказать, христианнейшее отношение, доступное весьма немногим; большинство русских способно видеть в киргизе человека, скорее отталкивающего от себя, нежели привлекающего. Но Чокан Валиханов своей вежливостью как невольно заставлял считать себя братом, да еще более близким, нежели иной русский одного с вами круга, товарищ Ваш с детства и по учебному заведению… [У него было много] общечеловеческого" [111]. Отмечая значение деятельности пионеров социокультурной интеграции в Сибири, Г. Н. Потанин подчеркивал: "Если бы таких Банзаровых и Валихановых было больше, еще раз повторяем, то глубокое духовное родство образовалось бы между инородческой средой и русским обществом. Для русского патриота и для человека, по доброте сердца интересующегося судьбой инородцев, истинным огорчением должно казаться, что вместо такого внутреннего родства, коренящегося в общности духовных интересов, единственной связью, соединяющей инородцев с русским обществом, служит только чувство общей административной зависимости" [112].
   У обоих наших героев присутствовала общая либеральная позиция, обусловленная ситуацией фронтира. Они мечтали улучшить положение русского и аборигенного населения в Сибири и ликвидировать наиболее одиозные проявления чиновничьего произвола. Вместе с тем, каждый из них четко выстраивал систему мировоззренческих приоритетов. Исчерпывающим образом данное обстоятельство на примере своего друга охарактеризовал Г. Н. Потанин: "Народ свой он любил, что бесспорно; с прислугой из казахов, с казахами-просителями он обходился не всегда гуманно и теплых чувств, может быть, к казахскому простонародью не питал, но он хотел ему добра, и служить будущему своего народа было его мечтой. Он говорил, что прежде всего любит свой казахский народ, потом Сибирь, потом Россию, потом все человеческое, одна любовь заключена была у него в другую, как те кунгурские, один в другой, вставленные сундуки, которыми знатные люди в Средней Азии любили одаривать друг друга" [113]. С этих позициях Валиханов решительно отвергал расхожие представления о номадах как о "грубых скотоподобных варварах", осуждал чиновничий произвол и настаивал на проведении таких реформ, которые "способствуют улучшению быта человека", и "в этом заключается так называемый прогресс" [114].
   Наконец, Валиханов и Потанин были последовательными противниками попыток насильственного воздействия с целью изменения религиозных верований аборигенов, видя в этом "замену одного идеалистического учения другим, более изощренным" [115]. Валиханов, констатируя чисто внешнее распространение ислама в казахском обществе, в одной из последних своих работ "О мусульманстве в России" с тревогой обращал внимание на негативное воздействие религиозного фанатизма на цивилизационное взаимодействие русских и казахов ("Киргизы наши теперь более чуждаются русского просвещения и русского братства, чем прежде") [116]. Данное обстоятельство позднее констатировал и Г. Н. Потанин и хорошо знавший обоих Н. М. Ядринцев, который почти одновременно с Ч. Ч. Валихановым в 1866 г. писал: "В то же время в степи с каждым годом усиливается миссионерская деятельность бухарских мулл, которые проповедуют под именем ислама религиозную и национальную нетерпимость, развивают в народе ханжество и, что всего печальней, неприязнь к европейскому просвещению. Благодаря этим учителям, у киргиз начинает распространяться мнение, что изучение европейской науки угрожает потере национальности и противорелигиозно" [117].
   Непосредственно к проблеме национально-освободительного движения примыкает частный вопрос о восстании казахов в 1916 г. В современной казахской историографии оно квалифицируется как национально-освободительное, обусловленное колониальной эксплуатацией региона и прежде всего массовым, насильственным изъятием земель у кочевников. Толчком для его начала послужил царский указ от 25 июня 1916 г. о наборе (реквизиции), в том числе казахов, на тыловые работы. Обращается внимание на жестокое подавление выступления [118].
   Можно согласиться с предложенными причинами, отбросив эпитеты "антиколониальный", "антиимпериалистический". Но, одной из главных причин социального катаклизма, "было не столько вообще нежелание отправляться на окопные работы (на фронт казахов никто не призывал), как массовые нарушения элементарной справедливости, допущенные волостными управителями при проведении мобилизации. Руководствуясь "партийной враждой" (в основе которой лежала вражда родоплеменная), волостные начальники записывали "в работы" исключительно иноплеменников и "партийных соперников", что не могло не привести к возмущению и протестному взрыву" [119].
   К тому же не надо забывать, что в начале ХХ в. среди российских мусульман, в том числе в Сибири, получило распространение либерально-обновленческое или джадидское движение, ориентировавшееся на либеральные круги российского общества. Возросло взаимопонимание православных и мусульман в Поволжье, Сибири и на Урале. Первая мировая война все серьезно изменила. "Сомнения в прочности царизма привели, начиная с 1916 г., к волнениям и открытому недовольству, к распространению национализма и сепаратизма. Однако это произошло под воздействием не Османской империи или ее пропаганды, и не каких либо религиозных или этнических факторов. Главным здесь были политические и социальные потрясения, произошедшие в России во время и после первой мировой войны", - констатирует Р. Г. Ланда [120].
   Этот вывод подтверждает обращение ташкентской мусульманской организации "Улема" от 17 января 1918 г., в котором подчеркивалось: "Но вот разгорелась мировая война. Блеснул луч надежды для Востока. Мусульманство всего мира встрепенулось, активно и морально стало в этой войне на сторону центральных держав, ибо оно не поверило ложным и лицемерным заверениям союзных государств о том, что будто бы они борются за правду, цивилизацию и свободу народов. Не могло оно поверить потому, что, именно эти государства и были непосредственными угнетателями мусульманских народов: Россия в Средней Азии, Англия в Индии, Франция в Алжире и Италия в Африке" [121]. Таким образом причин для восстания было гораздо больше, и все их необходимо выявлять.
   Однако определенная часть аборигенов делала сознательный выбор в пользу русского образа жизни. Как нам представляется, степень воздействия российской цивилизации на общества переходного типа в значительной степени зависела от уровня седентаризации и степени растворения в иноязычной среде. Поэтому перешедшие в основном на оседлость и жившие череспольно с русским хакасы приняли христианство, находившиеся в стадии перехода на оседлый образ жизни алтайцы и иркутские (западные) буряты сделали это половиной своих родов, а кочевники (забайкальские буряты, тувинцы и казахи) приобщились к буддизму и исламу.


  [1] Бояршинова З. Я. Население Западной Сибири до начала русской колонизации. Томск, 1960. С. 107.
  [2] Устюжский летописный свод (Архангелогордский летописец). М.-Л., 1950. С. 94.
  [3] Бояршинова З. Я. Население Западной Сибири... С. 109.
  [4] Оксенов А. В. Сибирское царство до эпохи Ермака. Томск, 1888. С. 13.
  [5] История СССР с древнейших времен. М., 1966. Т. II. С. 170-172.
  [6] Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1881. Т. 59. С. 479-480.
  [7] Собрание государственных договоров и грамот. М., 1813. Ч. 2. № 45. С. 63-65.
  [8] Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI - начале XVIII в. М., 1972. С. 23.
  [9] Фишер И. Е. Сибирская история с самого открытия Сибири до завоевания земли российским оружием. СПб, 1774. С. 170.
  [10] Уже не говоря об оригинальной точке зрения Г. Е. Катанаева, считавшего, что в это время на исторической сцене одновременно действовали три атамана Ермак. См.: Катанаев Г. Е. Западно-Сибирское служилое казачество и его роль в обследовании и занятии русскими Сибири и Средней Азии. СПб, 1909. Вып. 1. С. 33.
  [11] Резун Д.Я. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII-ХХ вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2005. С. 15.
  [12] Никитин Н. И. Сибирская эпопея XVII века. М., 1987. С. 58.
  [13] Иванов Н. И. Вхождение Северо-Восточной Азии в состав Русского государства. Новосибирск, 1999. С. 146, 149.
  [14] Алексеев В. В., Алексеева Е. В., Зубков К. И., Побережников И. В. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике XVI-XX веков. М., 2004. С. 33-34.
  [15] Резун Д. Я. Фронтир в изображении "Чертежной книги Сибири" С. У. Ремезова 1701 г. // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в 17-20 вв.: общее и особенное. Новосибирск, 2002. Вып. 2. С. 13.
  [16] Артемьев А. Р. Города и остроги Забайкалья и Приамурья во второй половине XVII - XVIII в. Владивосток, 1999. С.101-116.
  [17] Резун Д. Я., Васильевский Р. С. Летопись сибирских городов. Новосибирск, 1989. С. 79.
  [18] Резун Д. Я. Фронтир из окна вагона (Историко-публицистические заметки после путешествия в Харбин) // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII-XX вв.: общее и особенное. Вып. 2. С. 29-35.
  [19] Артемьев А. Воровской острог // Родина. 2005. № 6. С. 90-91.
  [20] Огурцов А. Ю. Военно-инженерная политика России на юге Западной Сибири в XVIII в. Автореф. канд. дисс. Свердловск, 1990. С. 10.
  [21] Памятники сибирской истории XVIII в. СПб., 1882. Кн. 1. С. 90, 360-364; Булыгин Ю. С. Первые крестьяне на Алтае. Барнаул, 1979. С. 11.
  [22] Никитин Н. И. Сибирская эпопея XVII века. С. 157.
  [23] Бородаев В. В., Контев А. В. Взаимоотношения русских первопроходцев с монгольским и тюркским населением Верхнего Обь-Иртышья в период начального освоения рудных богатств Алтая (1720-е годы) // Центральная Азия и Сибирь. Барнаул, 2003. С. 43.
  [24] Боронин О. В. "Решение" проблемы енисейских кыргызов в русско-ойратских отношениях // Сибирь в системе международных связей. Томск, 2001. С. 13-19.
  [25] Алексеев В. В. и др. Азиатская Россия… С. 42.
  [26] Потанин Г. Н. Материалы по истории Сибири // Чтения ЧОИДР. М., 1866. Кн. 4. С. 103, 108.
  [27] Моисеев В. А. К вопросу о государственности казахов накануне и в начальный период присоединения Казахстана к России // Моисеев В. А. Россия-Казахстан: современные мифы и исторические реалии. Барнаул, 2001. С. 75.
  [28] Абуев К. К. Деятельность хана Абылая по объединению казахских земель и развитию казахско-русских отношений. Рукопись дисс. … д-ра ист. наук. Омск, 2002. С. 264.
  [29] Миллер Г. Ф. Описание Кузнецкого уезда Тобольской провинции в Сибири в нынешнем его состоянии в сентябре 1734 года // Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г. Ф. Миллера. Новосибирск, 1996. С. 27.
  [30] Казахско-русские отношения в XVI-XVIII вв. Сб. документов. Алма-Ата, 1961. С. 567.
  [31] Путинцев Н. Г. Хронологический перечень событий по истории Сибирского казачьего войска. Омск, 1891. С. 18-20.
  [32] Казахско-русские отношения. С. 31.
  [33] Там же. С. 41.
  [34] Сорокин Ю. А. К вопросу о политике российского государства в Казахстане // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов (XVIII-XX вв.). Омск-Кокшетау, 2001. С. 39.
  [35] Алексеенко В. Н. Этапы и источники формирования славянского населения Казахстана в XVIII - начале ХХ века // Вестник Евразии (Москва), 2000. № 2. С. 7-8.
  [36] Зуев А. С. "Немирных чукчей истребить вовсе" // Родина. 1998. № 1. С. 41.
  [37] Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.-Л., 1965. С. 141.
  [38] Болховитинов Н. Н. Русско-американские отношения и продажа Аляски. 1834-1867. М., 1990. С. 328-331. В частности, в преамбуле договора Александр II объявлял, "что вследствие взаимного соглашения между нами и правительством Северо-Американских Соединенных Штатов, полномочные наши заключили и подписали в Вашингтоне 18/30 марта 1867 года договор об уступке наших Северо-Американских колоний" (Там же. С. 331).
  [39] Из воспоминаний первого Омского областного начальника С. Б. Броневского // Изв. Омского гос. историко-краеведческого музея. Омск, 2000. № 8. С. 240.
  [40] Ремнев А. В. История образования Омской области // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов. Омск, 1998. С. 11.
  [41] Андреев С. М. К истории основания станиц Кокчетавского уезда Акмолинской области // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов (XVIII-XX вв.). Омск-Кокшетау, 2001. С. 49-50.
  [42] Малышева М. П., Познанский В. С. Начало русской колонизации Семиречья // Гум. науки в Сибири. 2005. № 2. С. 70-73.
  [43] Моисеев В. А. Россия и Китай в Центральной Азии (вторая половина XIX в. - 1917 г.). Барнаул, 2003. С. 201-202.
  [44] Алексеев В. В. и др. Азиатская Россия... С. 48.
  [45] История Дальнего Востока России. Владивосток, 2003. Т. 3. Кн. 1. С. 58, 60, 64.
  [46] Цитир. по: Ремнев А. В. "Естественные границы" империи и степь в геополитической конструкции М. И. Венюкова // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народов. Омск-Кокшетау, 2001. С. 5.
  [47] Ремнев А. В. Как обустроить Россию. Геополитические прогнозы бывшего министра Куропаткина // Родина, 2004. № 9. С. 34.
  [48] Миронов Б. Н. Социальная структура городского населения России во второй половине XVIII - первой половине XIX в. // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы истории городов. Л., 1988. Вып 11. С. 214.
  [49] Скубневский В. А., Гончаров Ю. М. Города Западной Сибири во второй половине XIX - начале ХХ в. Барнаул, 2003. Ч. 1. С. 80.
  [50] Ращупкин Ю. М. Иркутский военный округ во второй половине XIX - начале ХХ веков. Иркутск, 2003. С. 104-105.
  [51] Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX - начала ХХ веков. Омск, 2004. С. 143.
  [52] Власть в Сибири. XVI - начало ХХ века. Межархивный справочник / Гл. ред. В. В. Моисеев. Новосибирск, 2002. С. 8.
  [53] Быконя Г. Ф. Формирование и особенности сословно-социального статуса военно-бюрократического дворянства Восточной Сибири в XVIII - начале ХХ в. Автореф. дисс. … д-ра ист. наук. Иркутск, 2002. С. 56.
  [54] Зиновьев В. П. Сибирь в экономике России в XVIII - начале ХХ в. // Сибирь в составе России XIX - начале ХХ в. Томск, 1999. С. 9.
  [55] Рабинович Г. Х. Крупная буржуазия и монополистический капитал в экономике Сибири конца XIX - начала ХХ в. Томск, 1975. С. 320.
  [56] Шашков С. С. Очерки истории Сибири в историческом и экономическом отношении // Библиотека для чтения, 1862. Т. 174, № 12. С. 54-55.
  [57] Разгон В. Н. Сибирское купечество в XVIII - первой половине XIX в. Барнаул, 1999. С. 655.
  [58] Ивонин А. Р. Западносибирский город последней четверти XVIII - 60-х гг. XIX в. в системе региональных социально-экономических отношений. Рукопись диссерт. доктора исторических наук. Барнаул, 2000. С. 295-297.
  [59] Мамсик Т. С. "Плоды" германской "учености": сибирский социальный эксперимент конца XVIII в. // Немецкий этнос в Сибири. Новосибирск, 2000. Вып. 3. С. 80-90.
  [60] Она же. У истоков сибирского евразийства // Сибирское общество в контексте модернизации XVIII-XX вв. Новосибирск, 2003. С. 32.
  [61] Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982. С. 262-264.
  [62] Соболева Т. Н., Разгон В. Н. Очерки истории кабинетского хозяйства на Алтае (вторая половина XVIII - первая половина XIX в.). Управление и обслуживание. Барнаул, 1997. С. 186.
  [63] Пережогин А. А. Военизированная система управления Колывано-Воскресенского (Алтайского) горного округа (1747-1871 гг.). Барнаул, 2005. С. 98, 100.
  [64] Толстов С. И. Еще раз к спорным вопросам по социально-экономической истории алтайской приписной деревни первой половины XIX в. // Человек в истории / Отв. ред. А. Н. Жеравина. Томск, 1999. С. 162.
  [65] Миненко Н. А. Развитие феодальных отношений и генезис капитализма в Сибири (конец XVI - первая половина XIX в.). Учебное пособие. Новосибирск, 1988. С. 67-69.
  [66] Пережогин А. А. Военизированная система управления... С. 167-168; Ведерников В. В. Меры Министерства финансов в управлении горнозаводским производством Алтая, их внедрение и результат // Население, управление, экономика, культурная жизнь Сибири XVII - начала ХХ в. Барнаул, 2003. С. 98-108.
  [67] Цит. по: Власть в Сибири. XVI - начало ХХ века. С. 50.
  [68] Ремнев А. В. Сибирский вариант управленческой организации XIX - начала ХХ в. // Вестник РГНФ. 2001. № 3. С. 39.
  [69] Беккер С. Россия и концепт империи // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 79.
  [70] Сперанский М. М. Письма к дочери. Новосибирск, 2002. С. 101, 155.
  [71] Шиловский М. В. К вопросу о колониальном положении Сибири в составе русского государства // европейские исследования в Сибири. Томск, 2001. Вып 3. С. 7.
  [72] Мирзоев В. Г. Историография Сибири. М., 1970. С. 193; Бородавкин А. П., Шатрова Г. П. Декабрист Г. С. Батеньков. Томск, 1960. С. 75; Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. 2-е изд. СПб., 1886, кн. 2. С. IV.
  [73] Потанин Г. Н. Воспоминания // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1983. Т. 6. С. 160.
  [74] Ядринцев Н. М. Сибирь как колония. 1-е изд. СПб., 1882. С. 433; 2-е изд. СПб., 1892. С. 700.
  [75] Ядринцев Н. М. Сибирь как колония. 1-е изд. С. 443; 2-е изд. С. 709.
  [76] РГАЛИ. Ф. 381. Оп. 1. Д. 2а. Л. 12.
  [77] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 593.
  [78] Данилевский Н. Я. Россия и Европа (1871). М., 1991. С. 485, 486.
  [79] Любавский М. К. Обзор русской колонизации с древнейших времен и до ХХ века. М., 1996. С. 564.
  [80] Кузнецов А. С. Царизм и политика "штрафной колонизации" Сибири в конце XVIII - первой половине XIX века (историографический и методологический аспекты) // Экономическая политика царизма в Сибири XIX - начала ХХ века. Иркутск, 1984. С. 88.
  [81] Разгон И. М. Расстановка классовых сил в Сибири накануне и в период Великой Октябрьской социалистической революции // Тр. Томск. гос. ун-та, 1969. Т. 214. С. 7.
  [82] Там же.
  [83] Горюшкин Л. М. Место Сибири в составе России в период капитализма // Исторический опыт освоения Сибири. Новосибирск, 1986. С. 46.
  [84] Шиловский М. В. К вопросу о колониальном положении... С. 15.
  [85] Алексеев В. В. и др. Азиатская Россия... С. 573.
  [86] Шуман Н. К вопросу о землеустройстве и колонизации Сибири // Вопросы колонизации. 1907. № 1. С. 3.
  [87] Островский И. В. Аграрная политика царизма в Сибири периода империализма. Новосибирск, 1991. С. 267.
  [88] Ремнев А. В. Административное единство Сибири в исторической ретроспективе (XIX век) // Вопросы социально-политической истории Сибири (XVII-XX века). Новосибирск, 1999. С. 100.
  [89] Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма (XIX в.) // Вопросы истории. 1995. № 9. С. 131.
  [90] Ремнев А. В. Имперское управление азиатскими регионами России в XIX - начале ХХ веков: некоторые итоги и перспективы изучения // Пути познания истории России: новые подходы и интерпретации. М., 2001. С. 119.
  [91] Цитир. по: Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика во второй половины XIX - начала ХХ веков. Омск, 1997. С. 46.
  [92] РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Д. 40а. Л. 28.
  [93] Там же. Д. 1. Л. 1.
  [94] Быков А. Ю. Административно-территориальные реформы в Букеевской орде (первая половина XIX в.) // Актуальные вопросы истории Сибири: Третьи научные чтения памяти профессора А. П. Бородавкина. Барнаул. 2002. С. 416.
  [95] Коваляшкина Е. П. "Инородческий вопрос" в Сибири в концепции государственной политики и областнической мысли. Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 1999. С. 14.
  [96] Асалханов И. А. Сельское хозяйство Сибири конца XIX - начала ХХ в. Новосибирск, 1975. С. 72-74; Храмков А. А. Земельная реформа в Сибири (1896-1916 гг.) и ее влияние на положение крестьян. Барнаул, 1994. С. 71; История Казахстана с древнейших времен до наших дней. Алматы, 2000. Т. 3. С. 623.
  [97] Горюшкин Л. М. Переселенческое движение и сельское хозяйство Сибири во второй половине XIX - начале ХХ веков. Препринт. Новосибирск, 1989. С. 22; Островский И. В. Аграрная политика царизма... С. 119.
  [98] Поездка в Сибирь и Поволжье. Записка П. А. Столыпина и А. В. Кривошеина. СПб., 1911. С. 2.
  [99] Шерстова Л. И. Факторы обострения межэтнических отношений в южной Сибири в начале ХХ в. // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири. Барнаул, 2003. С. 239, 240.
  [100] Гинс Г. К. Переселения и колонизация. СПб., 1913. С. 28.
  [101] Дамешек Л. М. Проблема интеграции коренных народов Сибири в имперскую систему России. XVIII - начало ХХ вв. // Сибирское общество в контексте модернизации XVIII-XX в. Новосибирск, 2003. С. 97.
  [102] Шерстова Л. И. Аборигены южной Сибири в контексте российской модернизации начала ХХ века: выбор пути // Сибирское общество в контексте модернизации… С. 148-154.
  [103] Пенович С. В. Взаимодействие хакасской и русской религиозных традиций с начала XVIII в. по 1917 год // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. Новосибирск, 1999. Вып. 1. С. 147; Андреев Ч. Г. Коренные народы Восточной Сибири во 2-й половине XIX - начале ХХ века: модернизация и традиционный образ жизни. Улан-Удэ, 2001. С. 170; Федоров В. И. Якутия в эпоху войн и революций (1900-1919). М., 2002. Кн. 1. С. 242; Модоров Н. С. Религиозные воззрения алтайцев (XIX - начало ХХ в.) // Этнография Алтая и сопредельных территорий. Барнаул, 2003. Вып. 5. С. 187-188.
  [104] Шиловский М. В. Проблема конфессионального выбора аборигенных этносов юга Сибири в XIX - начале ХХ в. // Сибирь: ХХ век. Кемерово, 2002. С. 27-32.
  [105] Шерстова Л. И. Аборигены южной Сибири в контексте российской модернизации начала ХХ века. С. 154.
  [106] Алексеев В. В. и др. Азиатская Россия... С. 171.
  [107] Октябрьская И. В. Крещенные казахи Алтая. Судьбы национальных меньшинств в контексте колониальной политики России XIX - начала ХХ в. // Проблемы истории местного самоуправления Сибири конца XVI - XX в. Новосибирск, 1999. С. 243.
  [108] Пенович С. В. Взаимодействие хакасской и русской... С. 148.
  [109] Колдыбаева С. С. Русско-казахские связи и развитие правовых систем в казахской степи в XIX в. // Степной край: зона взаимодействия русского и казахского народа. Омск-Кокшетау, 2001. С. 52.
  [110] Канунова Ф. З. Вопросы историко-культурной концепции Сибири у Г. С. Батенькова (Батеньков как человек фронтира) // Американский и сибирский фронтир. Томск, 1997. Вып. 3. С. 101.
  [111] Капустин С. Я. О Чокане Валиханове // Валиханов Ч. Ч. Собр. соч. в пяти томах. Алма-Ата, 1968. Т. 4. С. 560.
  [112] Потанин Г. Н. Первые лучи Востока [Чокан Валиханов и Дорджи Банзаров] // Там же. С. 618.
  [113] Потанин Г. Н. Биографические сведения о Чокане Валиханове // Там же. С. 325.
  [114] Валиханов Ч. Ч. Собр. соч. в пяти томах. Алма-Ата, 1961. Т. 1. С. 98, 495; Т. 4. С. 31; История Казахстана… Т. 3. С. 13.
  [115] Сагалаев А. М., Крюков В. М. Г. Н. Потанин: Опыт осмысления личности. Новосибирск, 1991. С. 101.
  [116] Валиханов Ч. Ч. О мусульманстве в Степи // Валиханов Ч. Ч. Собр. соч. в пяти томах. Т. 4. С. 526.
  [117] Ядринцев Н. М. Чокан Чингисович Валиханов // Там же. С. 30.
  [118] История Казахстана… Т. 3. С. 636-660.
  [119] Хлюкин В., Грозин А. "Кочевые элиты" постсоветской Азии // Азия и Африка. 2001. № 4. С. 9.
  [120] Ланда Р. Г. Мусульманский мир и первая мировая война // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. 2004. № 1. С. 65.
  [121] Исторический архив. 2004. № 3. С. 174.